Но все это открылось Будущему Шарфюреру не сразу и не самым приятным образом.
Однажды ночью, когда он, несуразно изогнувшись, в очередной раз пытался собрать воедино доносившиеся из-за двери звуки и разгадать природу стука, речитатив вдруг оборвался, и еще через мгновение эта самая дверь распахнулась, явив взору тогда уже десятилетнего шпиона черную худую фигуру мачехи. От неожиданности присев, мальчишка в ужасе воззрился на жену своего отца, будучи не в состоянии ни вдохнуть, ни вскрикнуть. В ее нечеловеческой природе он уверился уже давно, но сейчас она казалась ему и вовсе чем-то потусторонним. Дребезжащий свет зажатой в ее руке свечи и, как показалось парнишке, мелькающие стонущие тени и вовсе привели его в состояние оцепенелой паники.
Черная фигура наклонилась, и он почувствовал, как ледяные пальцы впились в его плечо.
Когда через несколько лет мачеха умерла, Будущий Шарфюрер стоял у ее гроба без прежнего суеверного смятения и скрытого ужаса, как когда-то у гроба матери. Теперь он знал, о чем идет речь и, в достаточной мере впитав уроки лежащей сейчас без движения дамы, отчетливо представлял себе те высоты, на которые поднялась в парящем танце ее бессмертная душа, а посему и не очень грустил.
В ночь, когда она умерла, именно он, держа иссохшую, с заострившимися ногтями, руку мачехи, уговаривал ее прогнать беспощадную смерть одним из заклинаний каббалы и отодвинуть момент перехода в «высшие регионы», хотя бы ненадолго. Но она, впервые в жизни чуть улыбнувшись ему, лишь закрыла глаза. И уже за считанные секунды до смерти произнесла слабым, но как всегда четким голосом:
«Когда увидишь меня во сне, когда позову я тебя из пламени, знай – пришло твое время… Тогда, без страха и не мешкая, черти пентаграмму перехода и повинуйся судьбе. Смело входи в огонь – он не сожжет тебя!»
С этими словами она умерла, не отняв холодеющей руки у Будущего Шарфюрера, который, хоть и не до конца понял смысл ее последней реплики, чувствовал себя посвященным в какую-то тайну, и посвящение это делало его особенным.
С того момента миновало еще четыре года, но ни разу за это время ни Будущий, ни Настоящий, ни Бывший Шарфюрер не видел во сне жены своего вновь овдовевшего отца. Ни разу вплоть до прошлой ночи, когда стена пламени, всесильного и беснующегося, накрыла его. Он чувствовал нестерпимый жар и испытывал ни с чем не сравнимый ужас, буквально выедающий его мозг и душу. Он хотел кричать, но не мог, а осознание неминуемой гибели было как никогда ясным. Он стоял во вратах Потустороннего и был беспомощен, как младенец.
Но вот из пламени вышла мачеха, одетая, как и при жизни, во все черное и, улыбнувшись уже знакомой ему предсмертной улыбкой, поманила к себе длинным худым пальцем. Страх отступил, и он, ни секунды не раздумывая, вошел вслед за ней в огонь, поглотивший его. Затем все кончилось, и он проснулся. В бараке ничего не изменилось, но Бывший Шарфюрер знал, что нужно делать, ибо предсмертные слова каббалистки все эти годы звучали в его мозгу.
Это обстоятельство и вынудило его, нарушив лагерные правила, покинуть барак в поисках мела, после того как попытка найти что-либо подходящее на разрешенной к пребыванию территории безнадежно провалилась. И, похоже, злой волей кого-то из соседей по бараку пребывал он сейчас в бессознательном состоянии и, следовательно, не мог помнить, как волоком, через грязь был доставлен в находящийся у ворот лагеря бункер – тюрьму в тюрьме, и брошен на пол одной из узких, холодных камер.
Он пришел в себя от мучительной головной боли, волнообразно раскалывающей череп. Боль была настолько интенсивной, что сломанные ребра и разодранное до кости плечо поначалу совсем не чувствовались, оставаясь на втором плане. В правом ухе и на щеке запеклась кровь, но и это он заметил лишь позже, не придав тому значения.
В мире ничего больше не имело значения, кроме того, что он во что бы то ни стало должен успеть сделать. То есть, кроме «пентаграммы перехода», как назвала ее мачеха. И он должен был приступать немедленно, ибо времени у него было в обрез. Вот-вот откроется дверь и в узкую затхлую камеру войдет смерть в обличье пары-тройки «освободителей», а о дальнейшем можно было догадаться безо всяких усилий и особой интеллектуальной одаренности. За время своего пребывания в этом лагере в качестве заключенного Бывший Шарфюрер повидал достаточно, чтобы не строить пустых иллюзий. Да это было и не нужно – он увидел сон, которого столько лет ждал, и сон этот, как и было условлено, являлся предзнаменованием и объявлением его смерти, за порогом которой, он был уверен, хуже не будет.
Мел! На секунду забыв про всякую боль, бывший Шарфюрер лихорадочно захлопал себя по карманам, поддавшись охватившей его панике. Если столь рискованно добытый кусок известняка пропал, то и все оставшиеся, пусть и только призрачные, надежды можно было похоронить.
Но, хвала Создателю, он был на месте, в левом кармане ставших и вовсе ни на что не похожими лагерных штанов, чудом не выпав оттуда во время столь своеобразной транспортировки их хозяина в это ужасное помещение при главных воротах.
Сжимая спасительный кусок мела в покрытых засохшей кровью пальцах, он лихорадочно пытался вспомнить детали упомянутого когда-то мачехой символа и сопутствующей ему речи (каббалистка избегала слова «заклинание», как относящегося к арсеналу сказок). С тех пор как он постигал азы магической науки, прошли годы, развивавшиеся в течение которых события отвлекли его от воспоминаний о древних учениях, за ежедневной лихорадочной активностью заставив позабыть как главное увлечение его детства и юности, так и старые истины.
Не сказать, чтобы он был тогда как-то особо воодушевлен обещанными ему руководством «перспективами», мало в них веря, но звание шарфюрера войск СС налагало на его носителя какие-никакие рамки и обязанности, исполнение которых требовало порой не только изрядной физической выносливости и отсутствия брезгливости, но и способности откреститься от «глупостей», которых в молодых головах оставалось еще достаточно.
Таким образом, явный недостаток тренировки магических способностей в ежедневном «меню» Шарфюрера был вполне объясним.
Трясущейся рукой он начал выводить на полу камеры пентаграмму, следя, чтобы размер линий по возможности точно соответствовал мелькавшим в его мозгу составляющим рисунка. Порой мел замирал, ожидая приказа все еще не совсем уверенного в правильности своих действий сознания, но через несколько мгновений продолжал свой цокающий бег по полу.
Бывший Шарфюрер был человеком, а человеку присущи чувства и, в том числе, такое сильное и омерзительно – липкое, как страх смерти. Конечно же, прослужив в лагере несколько месяцев в составе СС, наш герой отлично знал расположение и предназначение его служб и помещений, а посему и то, в котором сейчас находился, он узнал сразу. Это была камера № 1 бункера, изначально и поныне служившая камерой смертников, дорога из которой, прямая и незамысловатая, была лишь одна – в находящийся двумястами метрами северо-восточней крематорий – гордость лагеря, огонь в котором даже при смене власти не угасал ни на секунду.
