Вновь вспомнилась мне моя старшая сестра, с которой я провел столько счастливых минут в мутных дебрях моего детства, вспомнилось, как мог подолгу расчесывать ее длинные светлые волосы, по-детски восторгаясь ею и идеализируя ее. Вспомнил ее ласковую улыбку – одной ею она могла прекратить мои неугодные ей или обществу шалости, вспомнил тепло ее рук, обнимавших и ласкавших меня, как ласкают все не битые родителями дети своих младших родственников…
В нее были влюблены все мои школьные приятели, специально приходившие к нам в дом, чтобы случайно, где-нибудь в коридоре, столкнуться с ней и, если повезет, нечаянно дотронуться локтем или тыльной стороной ладони хотя бы до подола ее всегда благоухающего свежестью платья. Помню, как мне это льстило и как я был горд, имея возможность прикасаться к ней в любую минуту. Она всецело принадлежала мне и я в детской наивности верил, что так будет всегда. Всегда! При всем этом ни разу не пришла мне в голову мысль просто поговорить с ней по душам, расспросить ее о чем-нибудь или выведать ее девичьи тайны, которые я стал бы хранить вечно… Правда, одну из них она мне однажды поверила сама, но воспоминания об этом я безжалостно изгнал из своего сердца – слишком болезненны они были.
Я не сделал ничего хорошего ни для моей сестры, ни ради наших с ней отношений. Ни разу. Я предпочитал довольствоваться тем, что она у меня есть. Я был эгоистичен и скуп на ласку, как все дети, и не давал себе труда задуматься о чувствах, которые, может быть, ее переполняли. Она просто всегда была рядом, однако душа ее оставалась для меня тайной. Я не позволил бы никому отнять ее у меня, но не знал, хотела ли она этой моей детской самоотверженности. Теперь же, когда она вот уже много лет в могиле, я испытывал нечто подобное, что и Грета. Я в отчаянии гнал от себя эти давящие мысли, но они снова и снова поднимались из глубин сознания, словно укоряя меня за прошлые упущения. Наверное, эту беспощадную грызущую бестию, обитающую где-то за грудиной и несказанно утомляющую мозг своим беспрестанным чавканьем, и называют совестью. А, может быть, и нет…
Возможно, она.- совесть – не более чем одно из учительско-школьных понятий, призванное лишь обмануть несчастных маленьких дурачков, сидящих за партами? Лишь навязать им собственные искореженные, как корни векового дуба, представления? Может быть, совесть – только лишь навязанный нам современными законами миф и, как сказал один из почитаемых мною поэтов – "Божий Суд еще верховнее земного?"
Я рассказал обо все этом Грете. Никогда и никому до этого я не раскрывал душу касательно этих переживаний. Отчасти потому, что не считал кого-то способным понять их, отчасти по причине неоформленности моего собственного понимания. А сейчас я вдруг, неожиданно для самого себя, выплеснул малознакомому человеку всю подноготную моего засевшего глубоко внутри раскаяния, будучи почему-то уверенным, что нашел родственную мне душу.
В повести своей я упомянул и о терзающих меня сновидениях, упомянул просто так, промежду прочим, но реакция девушки была, с моей точки зрения, абсолютно неадекватной – она вдруг выпрямилась, напряглась и стиснула мою руку с такой отчаянной силой, которой я не мог в ней и подозревать. Удивленный, я, тем не менее, продолжал свой рассказ, ибо мне хотелось говорить и говорить, говорить бесконечно и именно с ней, то ли от дефицита собеседников в последнее время, а, быть может, потому, что до сих пор не находилось желающих выслушать меня по-настоящему…
Закончив, я скосил глаза на мою спутницу, страшась увидеть усмешку на ее тонких, привыкших к иронии, губах, что могло бы, учитывая мое теперешнее психическое состояние, отвратить меня от нее навеки. Но мои страхи были напрасны – ее лицо выражало печаль, искреннюю и глубокую. То была сестра тоски и соседка грусти, не требующая подкрепления никакими словами.
Снова пошел дождь, уже настолько привычный, что лишь с трудом вспоминалось, как выглядят рассвет и закат и как искрится река в лучах полуденного солнца.
Я раскрыл зонт, который, по счастью, был достаточно большим, чтобы защитить от холодных капель нас обоих, и Грете не пришлось вновь натягивать на голову капюшон плаща, лишая меня тем самым возможности наслаждаться исходившим от ее волос теплым запахом чистоты. Мы тихонько переговаривались, не касаясь более больных тем, и радовались близости друг друга. Что до меня, то я не переставал удивляться шалостям судьбы, негаданно подарившей мне эти минуты, и благодарить ее за них.
И без того темный день стал предательски клониться к вечеру. Темнота быстро сгущалась, и окружающие предметы бесследно исчезали в разраставшихся из-под деревьев черных пропастях. Близилось время прощаться, чего мне ужасно не хотелось и Грете, как мне приятно было надеяться, тоже. Оставаясь, к моему стыду, верным своим предрассудкам, я не решился довести ее до самого дома, по привычке опасаясь злых языков, и мы, условившись встретиться назавтра, расстались у бара, куда я и направил свои стопы под укоризненно-беспомощное покачивание головой смотрящей мне вслед бывшей спутницы.
Среди ночи я вдруг проснулся. Нет, на сей раз не от кошмара. Определенно меня разбудил какой-то звук. Какой именно, я спросонья не помнил, но в том, что я что-то слышал, не было никаких сомнений.
Я не шевелился, решив дождаться повторения потревоживших меня звуков, чтобы наверняка убедиться, что это не очередной фокус коры головного мозга. Через некоторое время я явственно различил шорох за дверью, как будто кто-то тянул по полу мешок с мукой. Или… труп! Господи! Всякая дурь мерещится!Или же какое-то животное терлось спиной о стену… Но, так или иначе, в том, что происходящие в коридоре действия имели целью именно мою дверь, я не сомневался.
Собравшись с мыслями, я стал искать возможный выход из сложившейся ситуации. Наверняка, за дверью возился именно тот шутник, что во время моих прогулок декорировал в доме присутствие потусторонних сил. Но зачем он пришел ночью? Он не мог не знать, что я у себя и проснусь при его попытках устроить здесь очередной трюк. Тем более странно, что он продолжал что-то вытворять с дверью даже после того, как убедился, что она заперта изнутри (я отставил глупую беспечность и задвигал теперь засов каждую ночь). Как бы там ни было, мне это надоело и нарушителя моего покоя нужно было вывести на чистую воду. Я должен был радоваться, что такая возможность предоставилась мне столь скоро, и, расставив все на свои места, я буду впредь избавлен от назойливого преследования любителей театра, чье увлечение я, как вы помните, не разделял.
Я медленно, стараясь не шуметь, поднялся с кровати и, как был, в пижаме, подкрался к двери, чтобы неосторожными шагами не спугнуть ночного гостя и не позволить ему скрыться. Набрав в грудь воздуха и приготовившись в своем возмущении к самым решительным мерам по пресечению бесстыдного вероломства, я выдернул засов и распахнул дверь. В коридоре никого не было. Ни мешка с мукой, ни животных, ни кого-либо другого. Так что, если это и была игра, то весьма изощренная. Я вышел из комнаты и, спокойствия ради, еще раз внимательно осмотрел коридор. Пройдя до противоположного конца и собираясь уже вернуться в постель в полном недоумении, я отчетливо услышал снизу быстрые шаги, как будто кто-то проворно сбегал по лестнице в направлении выхода. Не медля более ни секунды, я бросился вслед, надеясь все же настигнуть беглеца и продемонстрировать ему всю нешуточность моего гнева.
