Я был, конечно, готов к тому, что дверь окажется призывно приоткрытой, как много раз прежде, но все же, когда я увидел черную полоску между нею и косяком (в передней не горел свет), я почти струхнул. Только сейчас я осознал, что все это время втайне надеялся на провал всего предприятия, на то, что дверь окажется запертой, а на звонок откроет страшная мать Альберта, которая пошлет меня подальше и все закончится. Тогда я смог бы вернуться домой и лечь спать с чувством исполненного долга. Мною владели поистине противоречивые чувства, я снова не знал, чего на самом деле хочу, словно и не было всех этих лет и я все тот же десятилетний мальчишка, случайно проникший в тайну прошлого.
Устыдившись своей нечаянной слабости, я вновь отмел все сомнения и, сжав зубы, толкнул дверь и переступил порог.
Когда щелчок за моей спиной возвестил, что замок захлопнулся, я перевел дух и промокнул рукавом рубашки выступивший на лбу пот. Что ни говори, а спокойствия в такой ситуации можно требовать лишь от мертвого или каменного. А поскольку ни тем, ни другим я не являлся, то, наверное, был героем.
Приглядываться и бояться я не собирался, а потому, нашарив справа от двери большой полукруглый выключатель со шпеньком посередине, щелкнул им и включил свет.
Коричневый, похожий на вязаный, абажур под потолком засветился желтым тусклым светом и, порвав царивший здесь до этого плотный полумрак, озарил прихожую. Главной ее достопримечательностью оказалось висящее на стене напротив двери прямоугольное зеркало в резной деревянной раме, такое большое, что моя отразившаяся в нем фигура казалась маленькой и тщедушной. На полке под зеркалом лежали гребни и расчески, а еще ниже, на табурете – пара серых перчаток. Должно быть, один из жильцов бросил их сюда, придя домой, или же, наоборот, забыл надеть при уходе. На стене висел внушительных размеров телефонный аппарат с навесной трубкой и длинным, перекрученным шнуром. Такие экземпляры я до сих пор видел лишь в старых фильмах да музеях.
Я не спеша осмотрелся. Помимо зеркала, табурета и телефона в прихожей находился еще встроенный в стену шкаф-гардероб, дверцы которого были чуть приоткрыты, и помятое ведро в углу у входной двери, предназначенное не то для мусора, не то для зонтов. Если последнее было верно, то финансовое положение проживающего здесь семейства явно оставляло желать лучшего, что было весьма странно, если учитывать такую «экзотику», как телефон и перчатки. Вообще, при осмотре прихожей складывалось впечатление, что квартира нежилая, во всяком случае ни малейших признаков уюта, как я его себе представлял, в ней не наблюдалось.
Неожиданная мысль смутила меня: а что, если время здесь шло так же, как и в моей жизни, и я попал не в тридцатые, а в конец пятидесятых годов? Что я тогда должен делать и где искать следы интересующих меня загадок? Я еще раз окинул взглядом стены, ища знакомый мне портрет усатого вождя, но не нашел его. Не нашел даже гвоздя, на котором он висел – огромное зеркало наполовину закрывало собой то место на стене.
Все ясно. Разумеется, трагедия, разыгравшаяся здесь когда-то, давно забылась, и живущие здесь люди – по всей видимости, не очень опрятные – никакого отношения к событиям тех дней не имеют. Что до портрета, то, надо полагать, Двадцатый Съезд уже давно позади, культ личности Отца Народов разоблачен и авторитеты поменялись. Хрущов же, насколько я знаю, не преследовал граждан за отсутствие прижизненных себе памятников в их квартирах.
Мысль о том, что теперь я смогу спокойно вернуться назад, не будучи ни трусом, ни неудачником, и жить дальше своей жизнью, согрела меня, ибо несмотря на то, что я сам, по собственному почину сунул голову в это сомнительное приключение, чувствовал я себя не совсем уверенно.
Однако же, прежде чем отодвинуть собачку замка и покинуть логово моих детских кошмаров, я решил поддаться любопытству и осмотреть всю квартиру, которая, судя по царившей здесь тишине, была в этот час пуста. Конечно, кто-то мог просто спать и не храпеть при этом, но и тогда опасность попасться была минимальной.
Как можно догадаться, начал я с ванной комнаты, окрашенная в бежевый цвет дверь которой притягивала меня с того самого момента, как я переступил порог квартиры. Я знаю, что это звучит несколько странно, если принять во внимание, что люди обычно стараются избегать тех мест, где им пришлось пережить столь неприятные моменты – однако я всегда отличался перевернутым мышлением и всякая логика применительно ко мне была неуместна.
Я зажег свет и осмотрел помещение. Ничего примечательного там на этот раз не оказалось: чистые ванна и раковина, свежеокрашенные стены и так же мало предметов личного пользования, как и в прихожей. Возможно, мое первоначальное мнение об аккуратности хозяев было несколько поспешным, и люди просто совсем недавно въехали. Освежив в памяти реальность, я пришел к выводу, что ничего удивительного в отсутствии автоматической стиральной машинки и электрического титана тоже нет. Вместо последнего на меня открытым своим зевом смотрела топка, а лежащий рядом с ней горкой уголь указывал на то, что декоративной она не была. Неожиданно мне вспомнился давнишний рассказ Альберта о том, что при переезде в эту квартиру первым делом пришлось ломать старое сооружение для нагрева воды, находившееся здесь с самой постройки дома и утратившее свою функцию при вводе в эксплуатацию парового отопления. Я не знал, что имел в виду мой друг, но, похоже, речь шла именно об этом «сооружении», представшим сейчас передо мной в своем первозданном виде. Ну да Бог с ней, с топкой! Интересно было другое: поменяли ли новые жильцы ванну, или это – та самая, которую я видел когда-то наполненной кровавой водой, с торчащими из нее ногами? Наверное, та самая, так как «резвость» советских сантехников помнит еще даже мое поколение.
Не обнаружив в ванной комнате ничего интересного, я переключил свое внимание на находящуюся справа от входной двери маленькую комнату, которой суждено в будущем стать спальней Елизаветы Александровны – Альбертовой бабушки. Именно из этой комнаты выбежал когда-то мне навстречу маленький мальчик – Егор, не подозревавший тогда, что потерял мать и смотревший на меня так удивленно и растерянно. Интересно, какая судьба ему досталась? Какой рок мог в те годы постичь ребенка, чей отец был арестован по политическим мотивам, а мать зверски убита борцами за народное счастье? Достались ли и ему хоть крохи того самого счастья?
В комнате находились кровать, заправленная зеленым лохматым покрывалом, стол с бюро и секретером да стул перед ним, придвинутый к столешнице почему-то спинкой. Голые доски пола казались недавно уложенными, а отсутствие всяких украшений и элементарного уюта вновь привели меня к мысли, что квартира еще не обжита. На столе лежали какие-то бумаги, но шпионить в мои планы не входило, и я не стал к ним приближаться.
Из спальни я сразу прошел в кухню, решив оставить гостиную, в которой все же мог кто-то оказаться и поднять шум, напоследок. Обстановка кухни была мне незнакомой, но, в общем, вполне обычной. Выскобленный ножом обеденный стол в углу, ужасного вида печь, небольшая поленница у стены да кран с водой, высокий гусак которого блестел новизной, составляли весь ее интерьер. Висящий на крючке у мойки дуршлаг да пара брошенных на разделочную доску ножей немного оживляли обстановку, показывая, что кухня используется-таки по своему назначению. Я не стал бы проходить дальше порога, если бы не заметил висящий над столом отрывной календарь – непременный атрибут любой советской кухни. Ведомый все тем же любопытством, я заглянул в него и обомлел – на невзрачном листке серой бумаги была изображена большая цифра 26, выше ее стояло «1930, Август», а ниже – «Вторник». Шрифтом помельче тут значилось также: «Двенадцатая годовщина национализации театров».
