– Коробка со спичками, также как кисет с махоркой и лохмотья, что были на мне, принадлежат неизвестному мне человеку, с которым я не имел счастья даже поговорить, потому что он был уже мертв, когда меня запихнули в его палату. Был ли это твой знакомый, я не знаю, но сбежать из этой берлоги, где лечат мочой и держат в клетке, мне удалось именно в тот момент, когда его понесли в труповозку. Про холщовый мешок, принадлежащий трупу, они забыли и оставили его в палате. Спросить разрешения мне было не у кого, и я воспользовался имуществом мертвеца без спроса. Быть может, это и воровство, но…
Тут я заметил, что Архип больше не слушает меня, а смотрит невидящим взглядом в одну какую-то точку на полу, бормоча:
– Кирилл… Ну надо же, не дошел… Совсем немного не дошел, всего-то пары верст не хватило. Как это его угораздило подставиться им?..
Дед принялся раскачиваться из стороны в сторону, словно маятник, и видно было, как по посеревшему его лицу пробегали волны невеселых мыслей. Я не знал, как отвлечь его от них и что мне сейчас следует думать. Не считает ли дед, чего доброго, меня виновным в том, что так и не довелось встретиться с приятелем?
– Дед Архип, ты это, послушай… Может, еще и не Кирилл твой это был, может, другой кто? Мало ли, когда и зачем он подписал эти спички!
Хозяин лачуги поднял голову и взглянул на меня сквозь прищуренные веки, на секунду поверив в мой вариант событий.
– Опиши мне его. Подробно!
– Да я, дед Архип, и видел-то всего, что худое, скрюченное на кровати мертвое тело. Ногти длинные, желтые, да трусы… Не знаю даже, что и сказать-то тебе. Ах, да, совсем забыл! Знак был у него на руке, вот здесь, – я встал и, подняв левую руку, обвел пальцем кружок на том месте, на котором покойник носил свое клеймо. – Два ромба с линиями, не то выжженные, не то вырезанные. Может, секта какая или…
Услышав про знак, дед Архип с отчаянием махнул рукой и не стал слушать дальше, отвернулся со словами «Это Кирилл. Угодил-таки к ним в лапы!»
В чьи именно лапы угодил неудачливый Кирилл, старик мне не поведал. Расстройство и подавленность его, казалось, не знали границ, и мне было пронзительно жаль этого человека.
В тот день мы с ним больше не разговаривали, а если и перебросились парой слов, то лишь касательно нашего простецкого быта. Дед снова сварил картошки, не позволив мне почистить ее, как я было порывался, и, уйдя куда-то ненадолго, принес крынку еще теплого коровьего молока, которое пришлось очень кстати. Жил он небогато, но не голодал, а две полки с книгами на свежевыбеленной стене намекали на то, что Архип, возможно, знавал и другие времена, добарачные. Взгляд его из-под сросшихся густых бровей был неизменно проницательным, а движения точны и выверены, словно всю жизнь он только тем и занимался, что поддерживал чистоту в своем отсеке барака да выхаживал заблудших болезных.
Мне было неловко оттого, что деду приходится хлопотать и суетиться вокруг меня, и я пытался даже протестовать, но это ничего не дало, так как сил у меня почти не было, и я снова и снова проваливался в зыбкую тревожную полудрему, вызванную отступившей, но не ушедшей совсем болезнью. В ответ на мои протесты Архип лишь улыбался себе в бороду и ничего не говорил. Восторга по поводу моего здесь пребывания он не выражал, но и брюзжать, по видимому, не собирался, относясь ко мне с философским спокойствием. Уйти я пока не мог, и был ему за эту философию благодарен.
В окно я видел, как он колол дрова, захватывая при этом из лежащей у забора кучи чурок такие экземпляры, что не под силу были бы и молодому удальцу, а топором махал час напролет, словно это был не тяжелый громоздкий колун, а детская картонная сабля. Порой казалось, что сама колода не выдержит этих ударов и развалится. Затем, широко разметав руки, он захватил огромную охапку дров и, с трудом протиснувшись в двери, внес ее в комнату и бросил у печки, не проявляя и признаков одышки. Чего-чего, а здоровья Архипу было не занимать.
Итак, шел четвертый день моего злоупотребления его гостеприимством. Я чувствовал себя почти здоровым, во всяком случае, настолько, чтобы подняться и предложить деду свою помощь. Суставы мои еще немного ныли, но боль ушла и голова не кружилась, а сознание было ясным и готовым встретить новые передряги, которые непременно последуют, в чем я не сомневался.
Окончательно продрав глаза, я встал и пошел к умывальнику, где с наслаждением «обжег» руки и лицо холодной, недавно принесенной Архипом из колодца, водой. Дед по-прежнему возился у печки, словно не замечая меня, но я-то знал, что хитрый старик фиксирует каждое мое движение, все еще сомневаясь в моем полном выздоровлении. Он мурлыкал что-то себе под нос, и лишь минуты через две, водрузив на плиту тяжелый, начищенный до блеска, чайник, повернулся.
– Ну вот, ну вот… Славно, – дед словно сошел со страниц лесковских рассказов. – Не такой теперь уж бледный, как давеча. Кости-то не ломит?
– Нет, дед Архип, не ломит, – улыбнулся я его отеческой заботе. – Все прошло, кажись, можно и в путь.
– Прямо уж и в путь?! Ты бы это, парнишка, поосторожничал бы пока, всяко бывает – вроде и ушла хворь, да вернуться может. А куда пойдешь-то? К профессору своему, али еще кто ждет тебя с надеждой?
– Не издевайся, дед. Никто меня не ждет, сам знаешь, а уж профессор тем более. Он-то меня и втянул во все это, будь он неладен!
Так уж устроен человек, что любую свою глупую выходку, любую неудачу и наказание за собственную дурость готов поставить в вину кому-то другому. Именно он, этот другой, является причиной наших неудачных браков, нашего проигрыша в лотерею и увольнения с работы. Именно на нем неизменно лежит вина за потерянные ключи, осенний насморк и неурожай помидоров в нашем огороде. За смерть нашего приятеля-наркомана, за бесстыдное поведение нашей гулящей жены и за двойки наших бестолковых отпрысков ответственен тоже он, этот отвратительный, склочный, завистливый и порочный другой! Такие уж мы, люди, и я не исключение. Разумеется, мне нужен был крайний, повинный во всех моих злоключениях козел отпущения, и лучшей кандидатуры, чем профессор Райхель – человек, согласившийся мне помочь и поддержать меня советом, мне в голову не пришло. Конечно, и чванливая невротичка Алеянц, и тупой мужлан Пузанов, и фанатка уринотерапии Полина Владимировна – свиньи и виноваты, но больше всех виновен все же профессор оккультизма, решивший сделать из меня подопытного кролика и убедивший меня в необходимости этой дикой авантюры.
То ли все сказанное отразилось на моем лице, то ли дед Архип и сам был хорошо знаком с этим человеческим качеством и знал все наперед, но мое нападение на неизвестного ему профессора он не поддержал и не стал побуждать меня махать кулаками. Напротив, лицо его приняло осуждающее выражение и он, не дав мне развить мысль, одернул:
– Погодь-ка малость! Не спеши. Начнем с того, что я ни сном ни духом не ведаю всей этой истории, да и, честно тебе сказать, не особо-то желаю ведать. В лохмотья-то Кирилловы тебя, поди, не профессор нарядил, и не он погнал тебя в грозу по чужому городу. Чего ты слонялся-то без цели?
