Вот и вся информация, похожая на сказку, которую мне удалось выудить у Архипа. Половину его рассказа я не понял, другой – не поверил. Не сбрендил ли старик от одиночества и не пустился ли по тропе бредовой фантазии? С другой стороны, кто поверил бы мне, вздумай я рассказать свою историю? Тогда уж мне точно не избежать бы долгих лет психиатрической больницы! Как бы там ни было, а самым правильным решением в моей ситуации было все же довериться деду Архипу и его знаниям, тем более что иного выхода у меня все равно не было.
Я так долго и тщательно пережевывал этот рассказ, что мне стала сниться эта восьмерка отважных людей, пустившихся в путь сквозь бури и «враждебные вихри» ради достижения какой-то неведомой, но, несомненно, высокой цели. В моих снах я видел их почему-то на парусном корабле, скорее всего бриге, исчезавшем и вновь появлявшемся в высоких черных волнах страшного моря, с суровыми мужественными лицами и несгибаемой волей, в просоленных моряцких куртках и высоких, до колен, сапогах. И во главе их, словно дядька Черномор, неизменно стоял таинственный Штурман, лица которого я не видел, ибо оно было скрыто от меня в глубинах капюшона огромного плаща и представляло собой черное пятно. Держащая штурвал рука Штурмана была худой и белой, словно у Смерти, и ею он уверенно вел свой бриг в неведомые дали.
Вероятно, дело тут было не в моей излишней впечатлительности, которой, надо сказать, я никогда не скрывал, но в однообразии моей жизни последних дней и ее бедности на события. Неудивительно, что я занимал себя по мере сил и что сны мои соответствовали моим мыслям, разносторонне их приукрашая. Так или нет, но одно цеплялось за другое и фигура загадочного Штурмана, о котором дед Архип распространялся столь неохотно, не шла у меня из головы.
Между тем, в моей жизни намечались изменения. Как-то утром, придя с очередной ночной смены, хозяин барака с порога поведал мне, что имеет кое-какие идеи относительно моих дальнейших действий.
– Послушай-ка, парень, я не могу сейчас придумать, как тебе по-настоящему помочь, и не хочу подавать ничем не подкрепленных надежд. Ясно одно – от такого безвылазного сидения взаперти ты скоро совсем зачахнешь и превратишься в мумию, бледную и неподвижную. Ты молодой, и дух твой, как и тело, требует простора и возможности если не действовать, то, по крайней мере, шевелиться. Вместе с тем, на улице тебе показываться нельзя, слишком много у тебя здесь появилось «знакомых», от милиции и работников психбольницы до твоего ночного преследователя. Все они, думаю, не забыли о тебе – последний уж во всяком случае – и не упустят возможности взять тебя «в оборот», едва завидев. В общем, отправишься ты к одному моему знакомому, в деревню, где и пересидишь то время, пока я что-нибудь не придумаю. Это километрах в ста с небольшим отсюда, в тайге, где тебя, полагаю, искать никто не будет. Ну, о преимуществах свежего таежного воздуха и простора, где ты ничем не связан, я уж и не говорю. Так как, Галактион?
Что я мог сказать? С одной стороны, уезжать из города, где, как мне казалось, у меня было больше шансов найти дорожку к вожделенной двери домой, мне не хотелось, с другой же я понимал, что Архип абсолютно прав в своих рассуждениях, и здесь мне ничего не высидеть. Сам я тоже жаждал сменить обстановку – слишком душно и тесно было мне в бараке доброго старика, да и злоупотреблять его гостеприимностью я не желал.
– Спасибо тебе, дед Архип, за заботу. Я верну тебе долг, как только смогу, можешь не сомневаться. Когда ехать?
Дед, похоже, был рад моей покладистости.
– Да сегодня с вечера и поедем. Довезу тебя до соседнего городка – подальше от глаз, – а там с рассветом к почтовику подсядешь, что до села Стоянова отправляется. В Стоянове спросишь да пересядешь на следующего, который до самой Николопетровки довезет. В общем, найдешься как-то. Извини, ничего более приемлемого не могу тебе предложить. Я человек маленький, незаметный, ни к автомобилям, ни еще к чему мудреному доступа не имею. Водки вот дам тебе для шоферов да поесть чего в дорогу, а больше, пожалуй, ничего и не могу.
– Ничего и не требуется, дед Архип! Хороший ты человек, пропал бы я без тебя!
– Это так, парнишка, – пропал бы. Сгинул. Хотя, может, еще и сгинешь, кто знает. Места здесь суровые, жизнь несносная, да и сам ты как телок новорожденный, носом тычешься в зад корове, вымя ищешь. Ну, да ладно, чего там, и так все ясно. Давай-ка вот лучше картошечки сварим да с огурцами-то и посидим малосольными. Неизвестно, удастся ли свидеться когда…
Архип отвернулся и стал набирать в горшок картошку из куля у лавки.
– Послушай-ка, дед, а как этот твой знакомый узнает, что я от тебя? – задал я внезапно пришедший в голову вопрос, намеренно, однако же, не интересуясь личностью и происхождением этого дедова приятеля. Скорее всего, речь шла об одном из ожидающих отправления на родину странников, и я не хотел вновь поднимать неприятную Архипу тему.
– Да я тебе записку дам. Передашь ему, он все и поймет, приютит. Не боись, парень.
– Понятно.
В сентябре темнеет уже довольно рано. Солнце, словно большой раскаленный мяч, зримо закатилось за деревья на западе, живописно выделив красным их облетевшие, раскряжистые скелеты. Я в последний раз окинул взглядом двор барака, останавливаясь на каждой, даже самой несущественной детали, чтобы навсегда его запомнить. Память – самое ценное из того, что у нас есть, и относиться к ней надо бережно. Легкая грусть коснулась моего сердца: я понял, как сильно успел привязаться за эти несколько дней и к лачуге в барачном ряду, и к виду на холмы вдалеке, и к старому Архипу, стоящему сейчас спиной ко мне и поправляющему сбрую на одолженной им у кого-то лошади. Признаться, когда он сказал «довезу», я представил себе что-то вроде мотоцикла с коляской, и, конечно, ошибся. Как он сам сказал, дед был далек от всяких там «автомобилей и прочего», и единственное средство передвижения, которым он располагал, отдувалось и фыркало сейчас перед крыльцом, собираясь транспортировать нас в соседний город, откуда отходили почтовики в район моего назначения. Да и какие еще, действительно, мотоциклы в это время?
Дед выдал мне и кое-какую одежду поприличней, так как путешествовать в принадлежащей покойному Кириллу тесной робе и разваливающихся больничных тапках было не с руки, и снабдил меня добротными, хотя и изрядно поношенными, юфтевыми сапогами, которые неизвестно где отыскал. В холщовый мешок размером побольше я сложил незатейливую снедь на дорогу да несколько бутылок разбавленного спирта, вонявшего так, что голова кружилась от одного лишь запаха. Архип сказал, что это – самое ходовое здесь платежное средство, и лучшего для покупки дороги у таежных водителей и желать нельзя. Мне он, однако, не рекомендовал оттуда ни капли, «ибо яд».
В дороге большей частью молчали, лишь изредка перекидываясь парой слов по существу. Телега была узкой и неудобной, так что мне пришлось притулиться в задней ее части, что делало любое общение с возницей, то есть дедом Архипом, крайне затруднительным. Да и говорить-то нам было не о чем, все нужное уже было сказано, а пустой болтовней дед не марался. Старая лошадь быстро устала и шла медленно, постоянно испуская зловонные газы, а уснуть из-за дикой тряски и возбуждения не удавалось.
