– Так как же быть? – задал я глупый вопрос, говорящий, скорее, о моей беспомощности, чем о способности трезво рассуждать. – Что теперь будет с группой?
– С группой? – с горечью в голосе отозвался Яков. – Да ничего с ней не будет, ее уже почти нет. В живых остались единицы, а Штурман по-прежнему неизвестно где…
Он резким движением сдернул рубаху, обнажив левое плечо и руку, и продемонстрировал знакомый мне уже знак в виде двух ромбов, соединенных линиями.
– Вот – единственное напоминание о существовавшей когда-то группе, не считая наших редких встреч да воспоминаний. Кира моя и вовсе приросла к этому миру и с удовольствием живет здешней жизнью, так что…
Внеся в мою душу смуту и не пожелав остаться на ночь, Яков уехал. Он объяснил это тем, что не хочет, якобы, терять представившуюся оказию (машина, с которой он добрался, отправлялась в обратный путь сегодня же), но мне было ясно, что ему просто в тягость наши ничего не обещающие беседы, да и сладковатый трупный запах в квартире, с каждым часом становящийся все более отчетливым, желания ночевать здесь не добавлял.
Эту последнюю ночь я решил провести у гроба Альберта. Аглая вызвалась было разделить со мной этот скорбный ритуал, но я, видя ее усталость, уже около полуночи отослал ее спать. В изголовье гроба мы, как полагается, зажгли две свечи, а стоящий в углу трельяж занавесили отрезом черной ткани, из которой Аглая когда-то собиралась заказать себе вечернее платье.
Я смотрел на покойника и вспоминал все то, что нас ним связывало: детские игры, мечты, захватывающие дух приключения на населенном мнимыми привидениями чердаке, его болезнь и мое предательство… Но было ли это предательством в истинном смысле слова? Я утешал себя, что не было и пытался переквалифицировать свое тогдашнее действие в ошибку или даже оплошность. Это мне не удавалось. В таких вот бесплодных попытках помириться с самим с собою я и проводил час за часом у альбертова гроба.
Часа в три ночи мне вдруг показалось, что я слышал какой-то шорох, донесшийся из прихожей. Сначала я не придал этому значения, – мало ли что может показаться? – но после того, как звук повторился, я понял, что он – не иллюзия и в прихожей действительно кто-то есть. Будь это Аглая, она, несомненно, заглянула бы ко мне или же я услышал бы скрип открываемой двери в ванную (эта дверь была единственной, которая скрипела, даже будучи новой). Слышанный же мною шорох был таким, словно кто-то крался по коридору, не желая включать свет и потому легко касаясь в потемках стен и предметов. Однако мне точно было известно, что в квартире, кроме меня, Аглаи и покойника, никого нет, а если бы кому-нибудь вздумалось открывать входную дверь, то щелчок замка тотчас же известил бы меня об этом. Кто же это тогда?
Первым моим побуждением было встать и распахнуть дверь в прихожую, застав непрошенного гостя врасплох, однако я подавил в себе это желание, решив оставаться на месте и выжидать. Быть может, это все же Аглая встала за чем-нибудь и, не желая мешать моей скорби, старается вести себя потише? Я уставился на дверь и, подозреваю, частота моего пульса в этот момент сильно повысилась.
Ждать мне, впрочем, пришлось недолго. Минуты через две-три дверь начала медленно открываться, и еще спустя мгновение я увидел в ее проеме фигуру невысокого, худого человека, показавшегося мне почему-то растерянным или даже испуганным. Он занес было ногу, но не решился переступить порог комнаты и замер, не отводя широко раскрытых глаз от покойника. Затем, очнувшись, обвел взглядом гостиную и встретился глазами со мной. К тому времени моя возбужденность уже сменилась любопытством, и я пытался вспомнить, где уже видел этого человека.
Ах ты, черт! Ну конечно же, как я мог забыть! Ведь Альберт, лежащий теперь в гробу, рассказывал мне об этом! Если бы я меньше витал в облаках и внимательнее относился к окружающим, то, несомненно, не испытал бы трудностей с опознанием вошедшего. Он ведь сказал тогда, что узнал того, кто сидел у гроба, но почему-то не пожелал назвать его имя! Безусловно, передо мной стоял сейчас сам Альберт Калинский, но не тот несчастный старик, что лежит в гробу, а молодой, полный любопытства и жажды приключений парнишка начала девяностых. Так что же, выходит, он смотрит сейчас на самого себя?!
««Надо же… так и есть!» – невольно вырвалось у меня, и я тут же вспомнил, что именно эти слова упоминал Альберт в своем предсмертном рассказе. Пораженный, я отвернулся и еще раз посмотрел на лежащего в гробу человека.
Тут стоящий на пороге комнаты парнишка дернулся назад и, гонимый внезапным страхом, метнулся к входной двери. Он явно хотел уйти, сбросить с неокрепших плеч тяжесть ситуации, и я не собирался ему мешать. Но в ту же секунду меня вдруг пронзила мысль, вернее идея, как я могу перехитрить гнусного профессора и спасти свое положение! Альберт рассказывал, что, войдя в квартиру из девяностых годов, он сумел в тот день беспрепятственно вернуться назад, а человек, сидевший у гроба, якобы погнался за ним!
Медлить было нельзя, и я, забыв обо всем, бросился вслед за убегающим парнем. За долю секунды до того, как дверь за ним захлопнулась, мне удалось вставить носок ботинка в стремительно сужающуюся щель и таким образом не позволить вратам в девяностые годы закрыться. Минутой позже я уже стоял посреди ночного двора, с каждой секундой убеждаясь, что расчет мой оказался верен и я действительно сумел покинуть злобные тридцатые. Мальчишку-Альберта я, разумеется, преследовать не стал, – у меня были другие дела и другие планы.
Часть четвертая Штурман
Глава 25 Почти дома
Эйфория, охватившая было меня при мысли о том, что я сумел-таки вернуться в знакомые мне времена, испарилась после того, как я проанализировал ситуацию, в которой оказался. Во-первых, это – все же не мое время, и где-то здесь обретается четырнадцатилетний мальчишка, носящий те же имя и фамилию, что и я, то есть я сам. При мысли о случайной встречи с самим собой мне почему-то стало страшно: что тогда произойдет? Не свернется ли привычный мир в трубочку и не исчезнет ли, возмущенный столь бесцеремонным искажением его законов? Или, быть может, эти две «части меня» объединяться тогда воедино, явив миру монстра? Я поежился и решил быть предельно осторожным и любым путем избежать этой встречи.
Во-вторых, у меня не было ни документов, ни жилья, ни даже смены одежды. Единственно, чем я обладал, была моя злосчастная сумка «Рибок», которую я, хвала Создателю, догадался захватить, покидая квартиру. Я быстро проверил ее содержимое: все было на месте, и даже носовой платок с золотым ломом никто не разворачивал, – завязанный мною узел я бы не спутал. Должно быть, Аглая и в самом деле недолюбливала своего мужа столь сильно, что не желала доставить ему даже мимолетного удовольствия, передав сумку «интервента». Иначе как объяснить тот факт, что она, тогда еще не зная меня и, более того, отдав меня на расправу милиции, все же припрятала мое барахло от посторонних глаз, тем самым спасая меня от несравненно более суровой участи?
И, наконец, в-третьих… Вспомнив об Аглае, я вдруг почувствовал угрызения совести. Мне стало тошно от того, что я совершил. Ведь я, по сути, просто бежал от нее, бежал от того чувства, что зародилось было у нас и, помимо того, бросил на нее похороны моего несчастного друга, которыми она вынуждена будет теперь заниматься сама. Я знаю, что она справится, – ведь видел же я на том мистическом кладбище иного мира могилку с надписью «От друга Галактиона и меня»! Никто, кроме моей Товарки, не мог установить там той плиты… Но представляю, что она подумает, когда проснется и не обнаружит меня у гроба Альберта! Какой же свиньей я буду выглядеть в ее глазах! О, черт! Зачем я поступил так подло с единственной запавшей мне в душу женщиной? Почему судьба, лишив меня на мгновение рассудка, отняла ее у меня?
