Макар и Бабкин переглянулись.
– Конечно, мало ли кто читал книгу Одинцовой, – извиняющимся тоном сказала Маша. – Но просто удивительное совпадение.
Сонливость Илюшина как ветром сдуло.
– Ты можешь найти ее, эту книгу? А еще лучше саму сцену.
Пять минут спустя загудел принтер, выбрасывая один лист за другим.
– Вот, держи. – Маша протянула ему распечатку. – В конце первой страницы и в начале второй.
Все трое склонились над текстом.
– Черт. Как с нашего дела списывали! – Бабкин выпрямился и посмотрел на друга. – Макар, я тебе скажу, с кем мы имеем дело.
– С кем?
– С сумасшедшим поклонником Одинцовой, решившим отомстить ее обидчику.
– Очень похоже… Не сама же она его похитила.
– Точно тебе говорю! – горячился Сергей. – Это с тобой она была сдержана. А кому-то из близких выложила в красках, как было дело. «Он отказался со мной разговаривать! Он забыл мое имя!» О! Идея! А вдруг Гройс начал к ней приставать?
– Ему за семьдесят! – сказала Маша.
– Ей к пятидесяти! – напомнил Илюшин.
Оба возмущенно посмотрели друг на друга.
– Пятьдесят – это расцвет зрелой женственности!
– А семьдесят – это вторые пятьдесят!
– Не отвлекайтесь, – попросил Сергей. – Свои отношения с возрастом будете выяснять потом. Но слушайте, тогда все складывается! Одинцова уходит от Гройса расстроенная и оскорбленная. Встречается с читателем – или, допустим, с друзьями. Рассказывает им про мерзкого старикашку.
– И что дальше? – насмешливо спросил Илюшин. – Ее поклонник резво спрыгивает с ума и решает отомстить? И для этого похищает бедного больного старца?
– В твоем пересказе это выглядит как-то менее убедительно, – пробормотал Сергей.
– В любом случае – собираемся.
– Куда?
– Как куда? К Одинцовой. Надо расспросить ее, кому она говорила о встрече с Гройсом.
Стрела получилась отличная. Возможно, кто-то назвал бы ее аляповатой – с этими серебряными полосками, поблескивающими на солнце, с пучком крошечных белых перьев и тремя грязно-бурыми. Но сам Гройс остался очень доволен.
Он боялся, что Ирма вздумает поменять белье, но опасения были напрасны. Когда утром она вошла к нему в комнату с зеркалом и бритвенным станком, старик понял, что сегодня все закончится.
– Раньше приговоренным к смерти обязательно давали побриться, – сказал он, с усмешкой глядя на нее. – Возвращаем традицию?
И подмигнул, давая понять, что не всерьез.
Все-таки она прекрасно владела собой. Он ожидал метнувшегося в сторону взгляда, румянца, смущения – хоть какого-нибудь признака, что удар достиг цели. Но Ирма сложила губы в недовольную скобочку:
– Я просто не могу больше выносить вашей неряшливости. Вы видели себя со стороны?
– Откуда! Вы же не даете мне зеркала.
– Так полюбуйтесь.
Гройс взглянул на свое отражение и вздрогнул.
Сколько он здесь? Неделю? Чуть больше? Эти дни смыли с его лица наносное благообразие и смирение, обнажив жесткое волевое лицо с саркастическим изломом губ. Щетина придавала ему сходство с измученным хищным зверем. «Хорек в капкане».
Ирма протянула ему помазок и поставила рядом мыло.
Гройс неторопливо брился, пока она сидела рядом. Лезвие скользило по коже, и он испытывал почти забытое чувство удовольствия от того, как чисто и ровно оно бреет. Как будто он много лет не испытывал этого ощущения!
Он промокнул остатки крема влажным полотенцем и спросил про одеколон.
– Одеколона нет. Могу предложить увлажняющий крем.
– Черт с вами, тащите, – согласился Гройс.
Похлопал себя по щекам, принюхался к ладоням – не завоняет ли земляникой? Но пахло приятно, какой-то свежей травкой и, почти неуловимо, детским мылом.
– Вы прекрасно выглядите, Михаил Степанович! – искренне сказала Ирма. Кажется, она была чем-то очень довольна.
– Только благодаря вам, – галантно поклонился Гройс.
Как только за ней закрылась дверь, он вытащил из-под одеяла бумажную трубку. За ночь клейстер отвердел. Трубка лежала в его руках – длинная, легкая как бамбук, и по ней бежали буквы. Из этих букв складывались слова, из слов – история о том, как искалеченный писатель пытался сбежать от психопатки Энни Уилкс. «Прекрасная рифма, просто прекрасная!» – одобрил Гройс.
Давай, товарищ Кинг, не подведи.
Стрела блеснула в его руках. Гройс оценил комизм положения и хмыкнул. Не каждый старикан смастерил бы из подручных материалов такую штуковину!
Он перехватил трубу поудобнее, и с лица его исчезло всякое подобие ухмылки.
Один шанс.
У него только один шанс.
Что-то случилось за ночь с окном. Оно сжалось, оно стянуло проклятые рамы и дало усадку. Светлый прямоугольник форточки показался ему в пять раз меньше, чем накануне.
Гройс покрутил хрустнувшей шеей. Несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, проверяя работу легких. Даже спортсменам на олимпиаде дают две попытки! А у него всего одна.
Нечестно. Он ведь теряет больше чем спортсмен. И выигрывает больше.
Гройс выкинул из головы все посторонние мысли. Во всем свете остались только открытая форточка, за которой трепетала, билась, шумела жизнь, и серебряная стрела, покрытая фольгой. Он умирает, он уже почти умер. Если есть вещь, способная проложить путь отсюда – туда, из смерти к жизни, то это ветка фикуса, обвязанная нелепым пучком перьев.
Удивительно, от каких дурацких предметов подчас зависит наше существование.
Старик вложил стрелу в трубку, поднял ее, прицелился – и дунул.
Она пролетела в нижем углу форточки, едва не чиркнув по раме.
– Пожарил я, дружище, все что мог, – тихо сказал Гройс. – Гони уже твою рыбу.
Выстрел его был исключительно удачен. Старик не мог об этом знать, но стрела перелетела полосу ярко-золотой календулы, которую выращивала Ирма, преодолела два метра травы и упала на дорогу, воткнувшись в плотный песок. Трепетали перышки, играли блики на фольге. Стрела была заметна издалека.
Компания мальчишек сидела на ступеньках перед магазином, ожидая, пока привезут хлеб.
– Эй! Может, в тупичок сгоняем! – Младший из мальчиков проверил цепь и деловито поправил катафотку.
– Да ну! Там пес придурошный.
– Так он в доме!
– Все равно… Лучше до озера!
– До озера меня бабка не пускает, – помрачнел первый.
– А в тупике чего интересного?
