Герой фильма бился в стену, чтобы выжить. Он подбадривал самого себя сказкой о маленькой упорной птичке.
Да что здесь происходит?
Пес носится туда-сюда. Он больше не выглядит расхлябанным дурнем. Он похож на солдата, исполняющего приказ. Приказ, отдаваемый полупарализованной старухой….
Мяч в очередной раз ударился о лягушачью корону.
Илюшин застыл.
Корона… Венец…
Диадема.
– …вот поэтому я решила в итоге остановиться на миорелаксанте.
Мяч старухи раз за разом попадал в диадему!
Илюшин очень медленно обернулся и заставил себя уважительно улыбнуться Одинцовой. Эта улыбка далась ему с таким трудом, что он предпочел бы еще один удар ножом.
– Отличный выбор, Елена Васильевна!
«Не смотри! Не смотри на него!»
Его взгляд притягивало к старухе как магнитом. Макар продолжал стоять, чувствуя, как губы сводит от принужденной гримасы. Но когда мячик снова пролетел мимо, наклонился и едва уловимым движением подхватил его, сунул в карман. Пес разочарованно ткнулся ему в колени.
– Я тут это… – пробурчал Бабкин, входя в комнату с подносом. – Приготовил, короче…
На подносе дымился чайник и белела изящная фарфоровая чашечка.
– Извините, что без разрешения…
– Ну что вы! Поставьте на столик, пожалуйста. Я люблю, чтобы заварился как следует.
«Что у нее там? – быстро просчитывал Макар. – Игла? Пистолет? Если пистолет, все совсем паршиво. Она начнет стрелять. Голову дам на отсечение, начнет. Первой ее целью будет Серега».
Бабкин, ни о чем не подозревая, собирал в стопку журналы, лежащие на столе.
«Как только она поймет, что я догадался, она пальнет в него».
«Уйти? Вернуться с полицией? Но где гарантия, что Гройс будет еще жив?»
«Уходить нельзя».
Илюшину показалось, что голова сейчас лопнет от напряжения. Как, черт возьми, отобрать у нее пистолет, не дав ей прикончить старика?
– Положите, пожалуйста, на полку, – любезно попросила Одинцова.
Непроницаемое белое лицо. Фальшивая улыбка на полных губах. Овечьи щеки.
Они были в одной комнате с убийцей. Как он мог не почувствовать безжалостной силы, исходящей от нее? Илюшин ни секунды не боялся, когда к его горлу был прижат нож. Но сейчас ему стало не по себе.
– Минуточку… Вот так…
Бабкин чувствовал себя как слон в посудной лавке. Все такое маленькое! Такое хрупкое! Такое старое, в конце концов! Того гляди рассыплется в прах от его неловкого движения.
И еще Макар застыл как кукла, не делая и попытки помочь. Хозяйка сама себя развлекает светской беседой, а он молчит, паршивец!
Сергей наконец сгреб журналы и двинулся к книжной полке.
И тут Илюшин заговорил.
– Не знаю, как ты, – непринужденно сказал он в спину Сергею, – но я уже зарядился кислородом для нашей ужасной городской жизни.
Бабкин не отреагировал. Аккуратно сложил стопку, однако не рассчитал: повернулся, задел локтем и верхний журнал спланировал на пол, упав под ноги неподвижной старухе.
– Ой! Сейчас приберу!
Сергей присел на корточки.
– Ничего страшного, – нетерпеливо сказала Одинцова. – Извините… Боюсь, мне скоро пора…
Следом произошло немыслимое. Инвалидная коляска вместе с сидящим в ней человеком взлетела в воздух. Всю свою силу Бабкин вложил в то, чтобы резко швырнуть ее, схватившись за нижнюю перекладину. От удара Ирму отбросило назад.
Три выстрела, один за другим, прорезали тишину. Илюшина оглушило. Он бросился к коляске, со страшным грохотом упавшей на пол, схватил старика и потащил за диван. Над его ухом залихватски свистнул хлыст, и тотчас со звоном осыпалось стекло.
– Лежать! – дико заорал Сергей.
Макар запоздало понял, что только что избежал пули. Он послушно упал на пол. В ушах у него гудело, он чувствовал себя так, будто голову сунули под колокол. Крики, снова грохот, короткий вопль Бабкина – и стало тихо.
– Серега! – позвал Илюшин и не услышал собственного голоса.
Он поднял голову, ожидая увидеть нацеленное на него пистолетное дуло. Но увидел в двух шагах от себя Бабкина, который прижимал к полу Елену Одинцову, заломив ей руку за спину.
– Макар! Пистолет возьми! Макар!
Илюшин встал, поднял оружие и помотал головой. Бабкин вздохнул и выпрямился.
– Ты что? – опешил Макар. – Держи ее!
– Не ори.
– Что?
– Она без сознания, я ее вырубил. Без сознания, говорю! Тебя что, оглушило?
Макар с силой прижал пальцы к ушам, и колокол вдруг затих.
– Господи, я чуть не…
– Ты цел? Цел?
Бабкин ощупал слабо сопротивлявшегося Илюшина с ног до головы и облегченно выдохнул.
– Вот же бешеная сука! Три пули в потолке, одна в окне. Надеюсь, на улице никого не убило. А Гройс-то как? Вот смешно будет, если у него сердчишко не выдержало всей этой пальбы.
– Мне бы твое чувство юмора, – сказал Илюшин.
Пока Бабкин связывал руки неподвижно лежащей Одинцовой, Макар заглянул за диван и остановился, пораженный открывшейся ему картиной.
Старик, живой и невредимый, сидел, прислонившись к стене. К себе он крепко прижимал перепуганного до смерти пса.
– Здрасьте, Михаил Степанович, – сказал Илюшин. – Вы зачем собачку мучаете?
Гройс медленно стащил с головы платок, провел им по губам, стирая помаду. Затем поднял на Илюшина воспаленные глаза.
– Моя собачка, – хрипло сказал он. – Что хочу, то и делаю.
В яблонях пел соловей, откуда-то издалека доносился шум трамвая, и мужской голос на балконе третьего этажа убеждал Люсю, что она изменщица. Невидимая Люся вяло отругивалась.
Сема встал, прикрыл створку. Соловей, Люся и сердитый влюбленный пропали.
За окном стояла ночь, такая густая, что ее можно было разливать в банки из-под варенья. В нем бы плавали засахарившиеся звезды.
Михаил Гройс сидел в кресле, с бокалом коньяка в одной руке и долькой лимона на блюдечке в другой. У его ног лежал, положив голову на ботинок Гройса, криволапый черный пес.
– За вас, друзья мои! – Верман поднял свой бокал.
– За вас! – сипло повторил старик.
– За счастливое завершение дела!
Верман, Сема и Гройс чокнулись с Илюшиным и Бабкиным.
– А теперь рассказывайте, – сказал Моня. – Рассказывайте от начала до конца. Я хочу слушать это как песню, как поэму, как легенду, дьявол меня разбери, потому что это ваше лучшее дело!
