Нас заперли в клетке во дворе. Мы пытались расспросить солдат, почему нас не отпускают, но они делали вид, что не понимают нас. Наступала ночь, по камерам разнесли ужин — немного тушеного мяса. То, что называлось мясом, представляло собой кость и немного хрящей. Тут я вспомнил слова Йерубаля о том, что сегодня вечером мы будем есть нашего пасхального ягненка. Я разговорился с одним парнем, которого тоже оставили, как и меня. Он сказал, что тех, кто сейчас в тюрьме, скорее всего продадут потом в рабство, может быть, в Рим, или еще куда-нибудь. Я подумал о Йерубале. Рим — это, пожалуй, для него, наверняка он сумеет пристроиться в какой-нибудь богатый дом, может быть, даже к императору, а уж потом найдет путь к спасению, я уверен. Мы говорили мало, не потому, что нам не хотелось поделиться пережитым, но попробуй разберись в этих обстоятельствах: кто здесь шпион, а кто нет. Кроме того все видели, что я не еврей, и поэтому предпочитали сторониться меня. Присмотревшись, я обратил внимание, что среди нас были те, на чей счет римляне, по-моему, не очень-то заблуждались. У некоторых был такой вид, словно они готовы были перерезать горло первому встречному римлянину. Им, надо сказать, крупно повезло, что правитель не видел их. Один из таких головорезов был приблизительно одних со мной лет, у него пробивалась тоненькая бородка, похожая на козлиную. На окружающих он бросал злобные взгляды, от которых мурашки бежали по коже. Его побаивались и старались быть с ним едва ли не осторожнее, чем со мной, язычником.
Ночь я провел без сна, в тишине до меня доносились звуки праздника. На улице за стенами тюрьмы люди пели, разговаривали, смеялись, слышалась музыка. До меня доносились мирные звуки беззаботной жизни, и это причиняло мне душевную боль. Наступило утро, опять принесли еду. Затем погнали к сараю, находившемуся там же, во внутреннем дворе. Сарай был набит железом, кандалами, бревнами и еще какими-то деревяшками разной длины. Нам велели выносить их из сарая во двор. Мы вытащили где-то с полдюжины коротких и с полдюжины длинных деревяшек, показавшихся мне грубо обструганными бревнами. После чего нам приказали ждать. Мы уселись на землю перед сараем. Один из охранников прохаживался поблизости, не спуская с нас глаз. Я решительно ничего не понимал из того, что сейчас происходило здесь, но лица остальных не вселяли в меня никакой надежды. Я спросил у одного из моих соседей, что за бревна мы перетаскивали. Он посмотрел на меня так, как будто бы я только что на его глазах появился на свет или упал откуда-то с неба. Потом бросил глухо:
— Кресты, это кресты.
Голос его прозвучал так, будто доносился из могилы.
Занимающийся день был тоскливым, серым, влажным и каким-то липким. Вдобавок вскоре заморосил мелкий холодный дождь. Чтобы укрыться от дождя, мы встали вдоль стены, под выступом, и опасливо поглядывали на охранника, но он, по-видимому, не возражал. Какое-то время спустя во двор ввели пленников, скованных между собой тяжелой цепью. Сердце мое упало, когда я заметил среди них Еша, а затем и Йерубаля. Он находился совсем рядом с учителем, всего лишь за несколько человек до него.
В мозгу молнией сверкнула догадка, в которую не хотелось верить — несчастных приговорили к распятию на кресте. На каждом из них лежал отпечаток близкой смерти, обреченность связывала их вместе и делала похожими друг на друга, избитых, униженных и раздавленных. Их было семеро. Лица были знакомы мне по тюрьме. Двое, мне показалось, были настоящими разбойниками с большой дороги, еще двое выглядели как галилеяне, происхождение одного я никак не мог определить, он был чужаком. Их подобрали с явной целью не спровоцировать никакого сочувствия толпы. Страх и ненависть — вот что нужно было вызвать у иудеев. Еша, к примеру, был совершенно не похож на еврея — хрупкий, со светлой кожей и светлыми волосами. Йерубаль и он производили впечатление отверженных, изгоев, и именно они, эти чужаки, вынашивали коварные планы свержения законной власти, тогда как истинные евреи никогда бы не решились на такое. Им принесли воды для умывания. После умывания, уже нельзя было понять, насколько жестоко с ними обращались на допросах. И в то же время вид у всех был довольно отталкивающий. Многие были близки к безумию, как дикие звери озирались они по сторонам, с трудом понимая, что происходит. Их подвели к козлам, предварительно расковав и сорвав с них одежду, и приготовили к наказанию бичом. Надо сказать, что порка, которой мы подверглись вчера, была ничем в сравнении с тем, что совершалось над этими несчастными. Их били двенадцатижильной плетью с гвоздями на концах, и с каждым ударом она вырывала из тела куски мяса. Я подумал, что на самом деле это облегчало их страдания — каждый жестокий удар сокращал их жизнь, а значит и время мучений на кресте. Плоть Йерубаля была начисто содрана, так что были видны кости, но он ничем не выдавал боли и старался держаться наравне с остальными. Стоя здесь под дождем, раздетый донага, худой, иссеченный бичом, он напоминал ветхого старика.
Им дали одеться, ведь никто не должен был увидеть следы истязаний, когда преступников поведут по улицам. Затем, снова заковав в кандалы, повесили им на шеи дощечки, где было обозначено то преступление, в котором каждый из них обвинялся. Но я не мог прочесть, что же там было написано, на этих дощечках. Их подвели к груде бревен, лежащих в углу двора. Я все еще стоял у стены и смог рассмотреть Йерубаля очень близко, когда тот подошел. Жестокость его ран поражала вблизи еще больше. Он посмотрел прямо на меня, и мне стало страшно не по себе под его пристальным взглядом. Я думал, он стыдится того, что я вижу его сейчас таким жалким и униженным, мне захотелось отвести глаза. Но вдруг я уловил на его лице тень такой знакомой мне ухмылочки. Я даже готов поклясться, что он подмигнул мне, как будто бы хотел сказать, чтобы я не дрейфил и что у него есть отличный план.
Закованным в железо, истерзанным бичом, им пришлось еще нести перекладины креста для распятия. Нам же велено было нести вертикальные опоры. Надо сказать, что крестов почему-то приготовили только шесть. Вероятно, здесь произошла какая-то ошибка. Капитан стражи, явно занервничал и стал орать на своих людей, чтобы те откуда угодно взяли и привели седьмого помощника, хоть с улицы. Речь, конечно, не шла о том, чтобы привлечь солдат для такого дела: нести крест за преступником было большим позором, как и сама казнь на кресте. Наконец стража привела какого-то египтянина, с которым удалось сговориться за динарий. Тот пошел в сарай и выволок оттуда еще два неструганых бревна. После чего, взвалив на плечи каждый свое бремя, мы двинулись со двора.
Солдаты, выстроенные шеренгой с каждой стороны нашей процессии, обступали узников плотной стеной, и нам не оставалось ничего другого, как только двигаться вперед и вперед. Другая шеренга солдат выстроилась у подножия лестницы, спускавшейся от ворот башни, что делало наше появление на улице похожим на выступление целой армии. В толпе собравшихся вокруг нас людей я не сразу рассмотрел двух братьев Еша. Они стояли чуть в стороне, с ними была женщина, из тех, что пришли в город вместе с Еша, которую звали Саломея. Они заметили Еша, но я не мог понять, что выражали при этом их лица — смущение, ужас или недоумение. Тут же один из братьев развернулся и пошел прочь вместе с Саломеей. Но другой брат остался, он следовал за нами, стараясь не упустить нас из виду. В то же время он был явно растерян, как бы сомневаясь, остановиться ли ему или идти дальше.
