— Вот странно, — отложив книгу и уже своим нормальным тоном, а не таким повествовательным, говорила Вика, — в детстве, на всех этих утренниках, я всегда была снежинкой, хотелось быть или лисичкой, или елочкой, или, например, Красной Шапочкой или ну пусть уж даже Бабой-Ягой, лишь бы только не одной из тысячи снежинок. Ты вот кем на утренниках был?
— Зайчиком или петрушкой. Я вообще не любил все эти утренники, у нас в группе даже своя партия пофигистов была, тех, кто принципиально избегал всех этих репетиций, зубрежки стишков. Все мы в конце концов были либо зайчиками, либо петрушками.
— Да, снежинки и зайчики, — неожиданно раздраженным тоном сказала Вика, — может, у меня вся жизнь такая серая и наперекосяк из-за того, что один раз мне не дали нормальную роль. Все нормальные роли только всяким подлизам давали.
Я удивленно смотрел на нее. Конечно, под Новый год и у меня, бывало, возникали подобные мысли, но я как-то сразу их отгонял или смеялся над ними. Двадцать с лишним лет прошло, как-никак. А тут такая буря чувств. Впрочем, я ее понимал.
— Ты что это сердишься? Сто лет уже прошло, — как можно нежнее сказал я. — И к тому же, кто из этих белочек-лисичек сейчас может похвастаться, что лежит в постели с таким прекрасным парнем, как я?
Она посмотрела на меня взглядом «давай-давай, умасливай, сочиняй дальше, ага».
— Нет, не сержусь, — надув губки, сказала она, — хочу курить.
— О-о!! Поверить не могу! — удивленно сказал я и обнял ее за плечи. — Ты еще напейся. Ага, давай. Какая ты прямо мнительная!
— Я не мнительная!
— Мнительная. Давай я тебе лучше почитаю.
— Вот и читай.
— Ну и буду. А что ты смеешься?
— Да ну тебя, читай давай.
— «Мишель! Мишель! Оставь меня в покое, я уйду к другому!!» Нет, не то, так, вот, нашел. «ОНА стояла в проеме двери в слезах». Вика, прямо про тебя! «Собранные впопыхах чемоданы стояли у ЕЕ дрожащих ног. ОН подошел и слегка манерным движением опустился перед ней на одно колено». Так, это мы пропустим, вот: «Снимая с НЕЕ наспех накинутое пальто, он гладил ЕЕ руки, целовал шею, ОНА все еще задыхалась от слез, но ее дыхание уже было совсем другим, это было дыхание-предвкушение близости. Губами она ловила его правую щеку, мочку уха, целовала волосы. Еще минуту назад ОНА не позволила бы и пальцем дотронуться до себя, а сейчас что, что ОНА делает? Стаскивает через голову свой свитер, дает ласкать, пожирать поцелуями свою грудь, неосторожно касаться щетиной своего живота, развернуть себя лицом к стене. Что, что она делает? ОН уже в НЕЙ, ОН уже движется, и ОНА не в силах сопротивляться, ОНА отдается ему, прижавшись локтями к стене и ждет, как глотка воздуха, его поцелуев, его дыхания в шею, теплого, пахнущего виски дыхания в шею и хочет, чтобы он не выходил из НЕЕ больше, не покидал ЕЕ никогда. И вот ОНИ сидят на полу в прихожей и смотрят друг другу в глаза. «Хорошо, я дам тебе еще один шанс, я останусь еще на несколько дней», — сдающимся голосом говорит ОНА».
Я посмотрел на Вику, она лежала с закрытыми глазами, подложив руку под голову.
— А еще, — не открывая глаз, ровным голосом сказала она, — я обожала качели, даже зимой. Когда безветренно, только раскачаешься, и в лицо ветер, и это казалось таким фокусом, только я, качели и ветер, и только я этим всем управляю. Рукавички уже все промокнут, сопли, ноги ледяные, зубы стучат, а кайф такой невообразимый, захватывающий. Ничего не надо, от солнца слепнешь, от ветра задыхаешься, мерзнешь, как цуцик, эх. А потом насморк, конечно. Бегу домой, знаю, что попадет от мамы, и выдумываю, фантазирую всякие небылицы, что стенгазету рисовала или в библиотеке сидела. Мама, естественно, знала все. Любила меня, сразу чаю горячего, грелку в ноги.
Я смотрел на нее, в ее простое без косметики лицо, на эти слегка жидковатые, но длинные и мягкие волосы, и сердце мое сжималось от нежности. И меня вдруг пронзила мысль: «Ну куда, куда я денусь от нее, как я смогу теперь без нее?» Я гладил ее голову, а она рассказывала, рассказывала.
— Иди ко мне, — говорил я и целовал ее, и, забравшись под одеяло, мы раздевались.
— Как ты хочешь?
А она… а я… и так далее.
Так текло наше время в этой полусонной новогодней ловушке.
Глава 8
На пятые сутки наконец-то закончилась метель, и мы увидели перламутровое небо и белую землю. Когда заработали телефоны и за нами приехал жуткий вездеход, мы все вдруг ясно ощутили счастье. Мы бегали по всему дому, собирая свои вещи, и эта радостная суета наполняла нас силами и совершенно невероятной энергией, всю нашу расслабленность словно рукой сняло. Кто-то кому-то крикнул: «Не забудь свою зубную щетку!» — и я, вспомнив о своей, снова вернулся в комнату. И там увидел заплаканную Вику.
— Что ты, жаворонок? Что с тобой?
— Тебе покажется это глупым, — шмыгала носом она, — но это были самые замечательные дни в моей жизни.
— Вика, да все лучшие дни у тебя еще знаешь как впереди! Ну что ты в самом деле, давай я помогу собрать тебе вещи. — Я принялся собирать ее нехитрый гардероб.
— Позвони мне. — Она сказала это так, что у меня екнуло сердце. — Я тебе в сотовом записала свой номер. Ладно? Я так боюсь, что ты меня забудешь. — И она разрыдалась.
Это было выше моих сил. Я принес ей воды, вытер слезы, заверил, что обязательно перезвоню, и мы вместе спустились вниз.
Вымотанные, сытые, растрепанные и пьяные, мы карабкались на зеленое чудовище. В тот момент я чувствовал себя заново рожденным. Моим свежим взглядом можно было выжигать искры, мои наполненные кровью мышцы жаждали подвигов. Вика тоже повеселела, улыбалась и щурилась на солнце. В тот самый счастливый момент, когда замок превратился в едва различимую серую точку, мне позвонили: кто-то опять ошибся номером. Я сказал, что я еду и чтобы ждали меня через десять минут, чтобы без меня даже не дергались. Когда меня спросили, что передать комбату, я ответил, что ситуация под контролем…
Хабаровск расчищался от снежных завалов, вокруг были пробки, ледяные фигуры занесло снегом, все говорило о том, что город приходит в себя после стихии. Нас всех высадили, и вездеход отправился за второй партией гостей. Все принялись ловить такси, прощаясь, обнимались, как родные. Я, Вика, Краснов, Даша, Петя залезли в одно такси, меня должны были высадить на автовокзале. По дороге мы чуть не свели с ума шофера, во все горло распевая «Ой мороз, мороз…». Когда водитель спросил: «Вы что, из леса?», мы громко и нервно расхохотались. На автовокзале мы стали прощаться. Придерживая шапку, Вика вылезла за мной, Краснов хлопнул дверью. Вика смотрела на меня и улыбалась, а потом крепко прижалась ко мне. Было понятно, что она не может ничего сказать, потому что боится расплакаться, это было очень трогательно. Я погладил ее по смешной ушанке, от нее пахло духами и снегом.
— Я приеду, я обязательно к тебе приеду, — шептал я.
