Любой человек, игравший в азартно-интеллектуальные игры, такие, как нарды, например, знает, что хорошая стратегия побеждает даже в поле случайных исходов. Опустив некоторые промежуточные рассуждения, позволительно сказать следующее: последовательное применение правильной стратегии дает возможность добиться на длинном отрезке времени выигрыша по очкам, притом что существует реальная вероятность вылететь из игры раньше, чем существенно длинный отрезок будет пройден. Некоторые непредвиденные события жизни, смерть, например, способны свести на нет всю нашу стратегию. Если бы я не был конченым неврастеником, то действовал бы, как в песне поется: «Надо только выучиться ждать, / Надо быть спокойным и упрямым, / Чтоб порой от жизни получать / Радости скупые телеграммы». Гибкий смех мешает быть последовательным, но и без него никак нельзя.
Выигрышем в нашей жизненной игре следует считать выживание собственных генов. Это несколько отличается от выживания индивидуума, и отсюда, собственно, выводится склонность к альтруизму. Звучит цинично, но мать, жертвующая собой ради способного к репродукции ребенка, выигрывает. Но если ребенок к размножению не способен, то с точки зрения эволюции абсолютно все равно, кто из них двоих останется жить. Материнский инстинкт толкает жертвовать собой ради любого ребенка, потому что это — наилучшая стратегия для выживания генов. В животном мире холодный расчет, кого из родственников следует спасать ценой собственной жизни, соблюдается довольно строго. У вида Homo Sapiens, существующего, кроме как в биологическом, еще и в пространстве культурных воздействий, поведение обуславливается более изощренными механизмами.
В книге «Эгоистичный ген» Ричард Докинз вводит понятие мема. Мем — единица культурной информации. Это может быть анекдот, шлягер, крылатая фраза, правило буравчика, шестая заповедь. Мемов роднит с генами способность редуплицироваться и передаваться потомкам. Некоторые мемы столь же древние, что и род человеческий. Идея Бога, например.
Докинз посвятил мемам одну коротенькую главу, но хочется думать, что меметика станет когда-нибудь реальной дисциплиной. Пока не стала из-за очевидных трудностей. Во-первых, неохотно поддается определению само основное понятие — «мем». Если взять популярную песенку, то что следует считать мемом: весь текст вместе с мелодией? только припев? только первый куплет? Ну и так далее. Во-вторых, мемы размножаются совершенно по иным законам, чем гены. В-третьих, неясно, как отследить закономерности проявления мемов в фенотипах, то есть в людях. Ген зеленоглазости понятно как проявляется, а как проявляется мем «Мастера и Маргариты» или взятый из этого мема подмем «никого не трогаю, примус починяю»?
Воспарит ли теория мемов или так и останется красивой заявкой, бесспорно одно: культурное бессмертие значительно долговечнее генетического. Через двадцать поколений потомок Гомера уже ничем не напоминал его генетически, а «Одиссея», с незначительными мутациями, жива по сей день.
Многие люди, весьма далекие от науки, но не чуждые идеи бессмертия, просекли фишку с мемами и спешат написать руками умельцев свои автобиографии. Я бы им посоветовал доплачивать профессионалам, чтобы те создавали биографии в рамках популярных жанров: боевик, мелодрама, черная комедия. Ведь у художественных произведений срок жизни дольше.
Да, мне, пожалуй, хочется рассказать несколько историй, и хочется, чтобы они протянули подольше. Но даже если какую-то историю я не сумею рассказать, большой трагедии не случится. Кое-что я у тебя перенял: «Ты не считай себя единственным писателем на земле. Настанет время, и кто-нибудь другой, не меньший лжец, ее расскажет».
* * *
Мы шли по площади Сан-Бабила по направлению к Дуомо. Мне захотелось поделиться с тобой одним забавным опытом. Дело в том, что площадь Сан-Бабила в юности казалась мне сказкой. 2 июня 1980 года, сдав преподавательнице литературы свои сочинения на тему «Родина наша — колыбель героев», мы с Наташей Маликовой пошли в кино. Фильм назывался «Площадь Сан-Бабила, 20 часов». Маликова все время лезла целоваться, а я не мог оторвать глаз от экрана, соблазненный жизнью, которой не увижу никогда. Фильм был про итальянских неофашистов. Они все время бились с коммунистами, поэтому можно было спокойно им сочувствовать. Они были одеты как от фарцовщика; посылали на хер своего учителя литературы; хамили девчонкам и легко их снимали, а еще они были итальянцами. Я им ужасно завидовал! За пару лет до этого я прочел «Эксодус» и узнал все, что нужно, о героической борьбе еврейского народа и его чудесном возрождении на исторической родине. С тех пор я мечтал уехать в Израиль и мочить там арабов. Но уехать в Милан и мочить там коммунистов показалось мне тоже вполне привлекательной идеей. 1980 год выдался насыщенным. Умер Высоцкий, Сахарова сослали в Горький, а в Москве прошла Олимпиада, мало чем отличавшаяся от Берлинской Олимпиады 1936-го. Маликова мне в конце концов дала — после экзамена по химии. Но в институт я не поступил, и пришлось резать вены и ложиться в психушку, чтобы не идти в Советскую армию. Потом я подал документы на отъезд и начал учить иврит. Одновременно я начал учить итальянский и общаться с итальянками-русистками в надежде, что какая-нибудь выйдет за меня замуж и увезет в Милан. Черт возьми! Да этот сюжет достоин — ну, не романа, нет, — но он определенно достоин сериала!
Умберто, ты любишь сериалы?
Sobre todo sobre mi padre
[139]Мой младший брат ловит лобстеров в штате Мэн у побережья Атлантического океана. Вообще-то он художник, но зарабатывать на жизнь ему приходится морским промыслом под началом шестнадцатилетнего американского капитана. Иногда мы созваниваемся и подолгу разговариваем по телефону. В основном об искусстве.
Недавно я вспомнил, как брат — ему было тогда лет десять, а мне, стало быть, четырнадцать — проснулся среди ночи, подошел к окну, постоял, глядя на вихрящиеся в свете уличного фонаря осенние листья, и голосом крепкого хозяйственника произнес: «Блядь! Зима наступила. А мы совершенно не готовы!» И вернулся в кровать. Наутро ничего не помнил. Мы посмеялись; повисла ритмически неизбежная пауза, и я напрягся, потому что точно знал, о чем он сейчас, в очередной раз, попросит.
— Аркан, а помнишь… ты хотел написать… ну вот про все про это…
— Про что про это? — строю я дурачка. Но пусть хотя бы ОН назовет. Писать-то все равно мне.
— Ну… про маму, про папу, про весь наш сумасшедший дом, про Джуди. Ты же хотел! Ты обещал! Арканчик, нас же только двое и осталось! Напиши, а?
Есть просьбы, в которых невозможно отказать уже ни под каким предлогом. Особенно брату-художнику, который надрывается в водах Атлантики.
— Хорошо, — говорю я. — Ты прав. Пришло время за базары отвечать. Но ты как художник должен дать мне первую картинку. Фотографию из семейного альбома. С нее я и начну.
И опять я точно знаю, какую фотографию он выберет. И не ошибаюсь.
