Но маменька сердится недолго. А потом так приятно опять пристроиться у нее под боком, зарыться лицом ей в плечо и вдыхать аромат жестких надушенных завитушек у нее на затылке. Но пока сердита, она смотрит на тебя с недоумением, как будто в первый раз видит. И может сказать: «Ты моя самая большая проблема». Виолете часто случалось быть проблемой. Это довольно унизительно.
— Ay de mi!
[1] — Виолета шумно вздохнула и села прямо. Ей хочется потянуться и зевнуть — не потому что клонит ко сну, а потому что у нее внутри что-то как бы заключено в слишком тесную клетку и трудно дышать. Вроде тех несчастных попугаев на рынке, которых запихивают по нескольку в маленькую проволочную клетушку, и они выпирают между прутьями и едва дышат, пока не появится кто-нибудь, кто их выручит.
Церковь — это страшная клетка; хоть и огромная, Виолете она тесна. «Ах, я всегда смеюсь, чтобы не заплакать!» Глупая присказка, Карлос ее постоянно повторяет. Сквозь прищуренные ресницы лицо Карлоса вдруг показалось Виолете бледным и размякшим, словно в слезах. Ах, Карлос! Да только он ведь ни о чем никогда не заплачет. А вот Виолетины глаза, с испугом почувствовала она, наполняются слезами, сейчас они перельются через край и потекут по щекам, и помешать этому не в ее власти. Она свесила голову, почти коснулась подбородком ключицы. Куда подевался ее платок? Большой, белый, льняной платок, совсем как у мальчишек. Вот ужас-то! Накрахмаленный угол царапает веко. Виолета иногда плачет в церкви, когда музыка особенно горестно завывает, а девицы с закрытыми лицами сидят и молчат, только щелкают четки у них в пальцах. Они все ей тогда чужие; что, если бы они знали, о чем она думает? Предположим, она бы сказала вслух: «Я люблю Карлоса!» От одной этой мысли она вся залилась краской, на лбу выступил пот, покраснели даже пальцы. Она сразу принялась горячо молиться: «О, Мария! О, Мария! Царица Матерь милосердия!» А в глубине души, подсознательно, мысли ее бежали в другом направлении: «Боже милостивый! Это моя тайна, наша общая с Тобой тайна, Господи. Я умру, если кто-нибудь об этом узнает!»
Виолета снова повернула голову и посмотрела на парочку за большим столом. Как раз в этот миг шелковая шаль, еле заметно вначале, заскользила вниз с Бьянкиного плеча. У Виолеты на коже напряглись и зашевелились болезненные мурашки, и стало невыносимо больно, когда Карлос протянул руку, поймал своими длинными пальцами конец бахромы и, грациозно изогнув запястье, перебросил обратно через Бьянкино плечо. Шаль не упала, Бьянка прикусила губу, запнулась и с улыбкой начала строку сызнова.
Наблюдать это было выше Виолетиных сил. Нет, нет! Ей захотелось крепко прижать ладони к груди, чтобы хоть как-то унять медлительную, жгучую боль в сердце. Боль была как кувшинчик с пламенем, которое невозможно загасить. Как жестоко со стороны Бьянки и Карлоса: сидят, оба такие довольные, и читают стихи, а о ней даже ни разу не вспомнят! Хотя что она могла бы им сказать, оглянись они вдруг на нее? Но они не оглянулись.
Бьянка встала.
— Эти старые стихи мне надоели. Они слишком унылые. Что бы нам еще почитать?
— Давай почитаем веселые современные стихи, — предложил Карлос. Его стихи как раз пользуются славой чрезвычайно веселых и современных. Сам он, к Виолетиному негодованию, называет их забавными. Конечно в шутку. Это он так притворяется, старается скрыть свою печаль.
— Прочитай мне еще раз все свое новое.
Бьянка всегда делает вид, будто очень ценит его стихи. Разговаривает с ним, а в голосе слышится сладкий призвук, словно сочится струйка патоки. Но Карлосу хоть бы что. Он вообще относится к Бьянке немного свысока. Хотя Бьянка этого не чувствует, потому что на самом деле ее заботит только, хорошо ли у нее уложены волосы и находят ли люди ее красивой. Виолету так и подмывает состроить ей насмешливую гримасу: подумаешь, застыла в дурацкой позе, возвышаясь над столом.
Ее лицо над красным шелковым абажуром не кажется сейчас таким бесцветным, как обычно. От тонкого носа и поджатых губ на щеки падают тени. Бьянка боится выглядеть бледной, поэтому, читая, трет себе двумя пальцами то одну щеку, то другую, чтобы кожа разгорелась темно-красным румянцем. И так часами, описывая круг за кругом. Виолете прямо кричать хочется. Почему вот маменька не делает ей замечания? Разве это хорошие манеры?
Карлос отвечает:
— Новых у меня при себе нет.
— Ну, тогда давай старые, — весело соглашается Бьянка.
И отходит к книжным полкам, Карлос — рядом. Ищут и не могут найти его книгу. Их пальцы соприкасаются, перебирая корешки. Доверительный полушепот больно ранит Виолету. Они связаны восхитительной тайной, а Виолета оказывается ни при чем. Она говорит:
— Карлос, если тебе нужна твоя книга, могу тебе ее найти.
Собственный голос успокаивает ее, придает твердости и уверенности. Обращаясь к Карлосу, она дает понять, что это Бьянка тут ни при чем.
Оба оборачиваются к ней без особого интереса.
— Ну, и где же она, дитя? — У Карлоса в голосе, когда он не читает стихи, всегда слышится надменный холодок, а глаза смотрят проницательно, кажется, ему видны все твои недостатки. Виолета вспоминает про свои сандалии и тянет вниз подол. Как она ненавидит Бьянкины узкие серые атласные лодочки!
— У меня. Уже целую неделю.
Она смотрит на кончик носа Бьянки и надеется: они поймут то, что ей на самом деле хотелось сказать — уж кто-кто, а она-то вправду дорожит его книгой.
Не очень грациозно она подымается с пуфа и выходит, подражая Бьянкиной взрослой походке и стараясь не думать про свои проклятые длинные, прямые ноги и чулки в резинку.
— Я тебе помогу искать! — вдогонку окликает ее Карлос, словно ему в голову вдруг пришла занятная мысль, и идет следом. Из-за его настигающего плеча Виолета видит лицо Бьянки, немое и отчужденное, как у огорченной куклы. Глаза Карлоса огромные, на губах застыла улыбка. Виолете хочется убежать. Он что-то тихо говорит, но что, она не поняла. И куда-то делся шнур, за который дергают, чтобы зажегся свет в узком, темном коридоре. Ее страшат мягкие шлепки резиновых подошв за спиной. Они с Карлосом молча проходят через прохладную столовую, где пахнет фруктами, пролежавшими весь день в закрытом помещении. Застекленную веранду над дверью во внутренний двор заливает лунный свет такой яркости, что после затененной внутренности дома он кажется даже теплым. Виолета перебирает книги, наваленные грудой на столике, но надписи на обложках видны плохо, руки дрожат и пальцы не слушаются.
Рука Карлоса поднимается, описывает в воздухе кривую и крепко обхватывает ее запястье. Округлая, гладкая щека и светлая бровь нависли над нею; пошли вниз; рот коснулся ее рта, легонько чмокнул. Она, кажется, вырывается, изворачивается, как будто ее что-то с силой отталкивает. И в это мгновение его ладонь ложится на ее губы, мягкая, теплая, а глаза, до ужаса близкие, смотрят прямо в лицо. Виолета, тоже широко распахнув глаза, смотрит на него снизу вверх, готовая утонуть в ласковом, теплом взгляде, нежном, как прикосновение его ладони. Но вместо этого вдруг ощущает резкий, болезненный толчок, словно наткнулась в темноте на стул. Глаза Карлоса плоско блестят, почти как у комнатного попугая Пепе, брови, светлые, пушистые, выгнуты, губы растянуты в напряженной улыбке. У Виолеты в животе пульсирует боль, как всегда, когда ее призывает для объяснения мать-настоятельница. Виолета страшно провинилась. Сердце у нее сильно колотится, она почти теряет сознание. Из последних сил ужасно вдруг разозлившись, она резким рывком отвернула голову.
