Жертва любви
Рубен, самый знаменитый мексиканский художник, был страстно влюблен в свою натурщицу Изабель, которая, со своей стороны, питала сердечную склонность к другому знаменитому живописцу, чье имя в данном случае не имеет значения.
Рубена она называла «мой Пончик», это имя мексиканцы обычно дают комнатным собачонкам. Он находил его совершенно очаровательным и говорил посетителям своей мастерской: «Представляете, она выдумала звать меня Пончиком, ха-ха!» От смеха у него тряслось под жилеткой, так как он понемногу жирел.
Высокая и худощавая, Изабель длинными, цепкими пальцами раздирала букет цветов, который он ей принес, и рассыпала лепестки по всему полу или насмешливо хохотала: «Да, да!» и ставила ему краской кляксу на кончик носа. А кое-кому довелось видеть, как она нещадно таскает его за волосы и дергает за уши.
Про серьезных любителей искусства, которые, героически пробираясь по узкой вымощенной булыжником улочке, осторожно переступая через лужи на заднем дворе и карабкаясь по шаткой ржавой наружной лестнице, приходили поклониться великому и такому простому человеку, она громко заявляла: «Вот и бараны явились!» Они выпучивали глаза от такой бесцеремонности, а ей это нравилось.
Часто она маялась от скуки, потому что ей приходилось целыми днями стоять на одном месте, заплетая и расплетая косу, пока Рубен делал зарисовки, и ни он, ни она допоздна не спохватывались, что надо бы поесть; впрочем, все равно ей некуда было податься, покуда ее любовник, Рубенов соперник, не продаст какую-нибудь картину, все говорили, что Рубен убьет на месте того, кто попытается увести у него Изабель. Так что Изабель оставалась у него, и он сделал с нее восемнадцать разных рисунков для большого настенного панно, а она иногда стряпала для него, бранилась и показывала длинный розовый язык посетителям, которые ей не нравились. Рубен ее боготворил.
Он только приступил к девятнадцатому изображению Изабели, когда его соперник сумел-таки продать одно огромное полотно некоему богачу, которому декоратор объявил, что на одну стену в его новом доме понадобится панель в зеленых и оранжевых тонах. По счастливому совпадению, полотно этого художника было как раз чрезвычайно зеленое и оранжевое. Богач отвалил кучу денег и был очень рад, объяснив, что задрапировать эту стену гобеленом стоило бы в шесть раз дороже. Соперник тоже был очень рад, но объяснять почему не стал. На следующий же день они с Изабель уехали в Коста-Рику, и на этом их участие в нашем рассказе кончается.
А Рубену осталась прощальная записка:
Бедный ты Пончик! Жаль, что твоя жизнь так беспросветна и я не могу больше ее терпеть. Я уезжаю с человеком, который никогда не допустит, чтобы я на него стряпала, и создаст панно, где изобразит меня в пятидесяти видах, а не всего лишь в двадцати. А еще у меня будут красные туфельки и жизнь такая веселая, как я только пожелаю.
Твой старый друг
Изабель.
Читая эту записку, Рубен испытывал ощущения тонущего. Он никак не мог выдохнуть воздух и отчаянно махал руками. Потом выпил бутылку текилы без соли или лимона, которые действуют смягчающе, повалился на пол головой в палитру со свежеразведенными красками и горько разрыдался.
После этого он стал совсем другим человеком. Говорить мог только про Изабель, про ее ангельское лицо и милые шалости и шутки. «Она бывало так испинает мне ноги, что все икры в синяках», — любовно рассказывал он, и из глаз его катились слезы. При этом он, не переставая, жевал сладкие, поджаристые пончики из пакета, всегда стоявшего рядом с мольбертом. «Представляете? — он поднимал руку с пончиком, прежде чем отправить его в рот. — Она звала меня Пончиком, как вот этот».
Все друзья радовались бегству Изабель и говорили между собой о том, как Рубену повезло, что он избавился от костлявой чертовки. Было решено, что теперь надо ему помочь забыть ее. Но отвлечь Рубена не удавалось. «Другой такой женщины нет на свете, — упрямо качал он головой. — Она ушла и унесла с собой мою жизнь. У меня не осталось духу даже для мести. — И заключал: — Говорю вам, моя бедняжка Изабель — убийца, она разбила мне сердце».
Он нервно расхаживал по мастерской, пиная суконными шлепанцами кучи рисунков, пылившихся у стены, или же брался растирать краски, горестно приговаривая: «Раньше все это делала для меня она. Подумать только, как она была добра!» Но опять и опять подходил к окну и ел из пакета сладости, фрукты и миндальные пирожные. Когда друзья возили его в ресторан, он тихо сидел за столом и поедал огромные порции всевозможной пищи, запивая сладким вином. А кончалось все тем, что он, расплакавшись, начинал говорить про Изабель.
Друзья пришли к выводу, что получается глупо. Изабели уже почти полгода с ним нет, а Рубен все отказывается возобновить работу над ее девятнадцатым изображением, тем более — взяться за двадцатое; и настенное панно ни с места.
— Послушай, милый мой друг, — сказал ему Рамон, специализировавшийся на карикатурах и хорошеньких женских головках для журналов, — даже мне, хоть я и не Бог весть что за художник, довелось узнать, как могут женщины испортить мужчине работу. Говорю тебе, когда меня покинула Тринидад, я добрую неделю был ни на что не способен. Не чувствовал вкуса в пище, не различал цвета, не слышал нот. Бессовестная ночная обманщица едва не погубила меня. Но ты, амиго, должен воспрянуть духом и закончить свое великое панно во имя человечества, во имя будущего, а Изабель вспоминать, только воссылая хвалу небу, что отделался от нее.
Однако Рубен, сидя на постели и жуя засахаренный миндаль, качал головой и восклицал:
— У меня боль в сердце, которая меня убьет. Нет на свете другой такой женщины.
В один прекрасный день воротнички перестали застегиваться у него на шее. Ремень пришлось распустить на три дырочки. Рубен сам же объяснял:
— Я веду сидячий образ жизни; я больше не в состоянии двигаться. Моя энергия вся перегорела.
На нем упрямо, слой за слоем нарастало сало, тело выпирало во все стороны, он уж и сам себя не узнавал. Рамон, показывая друзьям новый карикатурный портрет Рубена, говорил:
— Его теперь можно рисовать просто циркулем. Пуговицы отскакивают от его рубашек, как выстреливают. Опасно стоять рядом.
Но Рубен по-прежнему проводил время в унылом одиночестве, постоянно что-то жевал и вечерами, после третьей бутылки красного вина, плакал по Изабель.
Друзья, посовещавшись, пришли к выводу, что положение принимает зловещий оборот; необходимо растолковать ему, что это за боль у него в сердце. Но каждый норовил переложить эту задачу на другого. Выяснилось, что среди его друзей, а может быть, во всей Мексике нет никого, кто бы отважился взяться за такое деликатное дело. И решили доверить разговор университетскому врачу. У него хватит тонкости для тактичной беседы да плюс еще доскональное знание предмета. Тут нужен осторожный, дипломатичный, ответственный подход. Сказано — сделано.
