Как и следовало ожидать, объединительные переговоры двух казачьих лидеров никаких результатов не дали. Е.И. Балабин отвергал все кандидатуры, представленные самостийниками, а своих предложить не мог, так как по негласному распоряжению Восточного министерства на должности начальников Опорных пунктов должны были подбираться только казаки-националисты, а самому старому атаману отводилась исключительно роль советника при будущем начальнике Опорного пункта в Праге. Причем вторым советником должен был стать помощник Василия Глазкова — некто Донецкий. Естественно, принять этот пост Е.И. Балабин наотрез отказался. «Не сомневаюсь, — писал он П.Н. Краснову, — что все происходящее есть лишь результат происков самостийников, которые видят, как распадается их на бумаге существующая организация, и как растет и крепнет наше Объединение, и они воспользовались своими связями, чтобы разложить все организации и под шумок сделать свои делишки»
[147].
Самостийники довольно долго пытались уговорить атамана Общеказачьего объединения поступиться своими принципами и все-таки пойти на сотрудничество. «Настоящим имеем честь, — обращались они 17 мая 1944 года к Е.И. Балабину, — предложить казакам вверенной Вам организации сотрудничество в казачьем органе „Казачий вестник“, о чем просим не отказать в любезности довести до сведения Ваших членов. Указанное предложение является и пожеланием надлежащих немецких органов. В ожидании тесного казачьего сотрудничества просим принять выражения глубокого к Вам уважения»
[148]. Однако ни увещевания, ни угрозы, ни вызовы в гестапо, ни даже приезд в Прагу знаменитого генерала Шкуро, который должен был стать посредником на «мирных переговорах», ни к чему не привели. 9 октября 1944 г. Е.И. Балабин написал атаману Общеказачьей станицы в Вене есаулу М.А. Голубову: «Генерал Шкуро считает, что мы должны слиться с самостийниками, думая, что по взмаху его кулака или по щучьему велению самостийники изменят свои взгляды и свою программу. Главари самостийников, как и большевики, никогда не изменятся, и после взмаха кулаком Генерала Шкуро здесь, в Праге, они продолжают свою работу — лгать, клеветать, забрасывать противный лагерь, главным образом меня, грязью… Среди самостийников есть хорошие казаки, одураченные вожаками, но вожаки их хуже большевиков и сближения с ними быть не может»
[149].
Постоянная грызня между различными казачьими эмигрантскими организациями, подкрепленная невнятной и непоследовательной политикой немецких властей, а также неудачи немцев на Восточном фронте в конечном итоге привели к тому, что уже к середине 1943 года в основной своей массе казаки-эмигранты потеряли всякий интерес к происходящему Более того, в адрес казачьих атаманов и руководителей посыпались письма с обвинениями в некомпетентности и политических просчетах. «Был у меня один человечек с Востока, — писал в мае 1943 года руководитель казаков-националистов в Сербии П.С. Поляков, — не казак, парень толковый и дельный, он говорит, что на Восток пустят лишь тех, кто поймет желание немцев, их новые идеи и их направление. Я после этого целую ночь юлой на койке вертелся и к утру пришел к выводу, что я вообще ни черта не понимаю. Мне казалось, что наша готовность жертвовать всем для борьбы на Востоке, наше поголовное желание принять в ней участие и наша прошлая антикоммунистическая и националистическая работа — достаточный залог всему. Ан нет — или чего-то мы не поняли, или чего- то у нас не хватает, или мы не нужны совершенно и лишний балласт…»
[150]. Звучали и более резкие заявления в адрес казачьих лидеров и атаманов. «Вы прекрасно знаете, — написал 29 февраля 1944 года Василию Глазкову простой казак, член КНОД, — какая бы сторона ни победила, а это уже окончательно выяснилось, если у Вас есть политическое чутье, Вы сознаете это — казачество никогда как нация существовать не будет, а тем более как самостоятельное государство. А если так, то к чему город городить и для чего капусту садить?»
[151] (О ситуации, сложившейся в казачьей эмиграции во Франции, см. в Приложении 1.6.)
В среде казачества (после того как стало окончательно ясно, что немцы в нем не очень-то заинтересованы) наступил своеобразный паралич самосознания — стали проявляться полнейшая апатия к происходящему и нежелание продолжать какую-либо борьбу. Так, в марте 1943 года атаман Берлинской станицы Общеказачьего объединения в Германской империи сообщал Е.И. Балабину, что в январе — феврале этого года докладов, лекций и театральных представлений не было из-за существующих запретов. Примечательны и характерны следующие фразы из письма: «жизнь станицы замерла», «ждем возвращения на Родину», «все наши пожелания, самые скромные, неосуществимы, потому что мы гости»
[152].
Благодаря вынужденному бездействию многие простые казаки погрязли во взаимной вражде, мелочных спорах, обидах, пьянстве и даже воровстве. «Офицеры и казаки абсолютно ничем не интересуются, — писал 16 марта 1943 года руководитель одной из станиц Общеказачьего объединения в Германской империи, — кроме своих частных дел, и заставить их принять какое-либо участие в делах невозможно. Такое безразличие объясняется, главным образом, полной неопределенностью положения. Информация станичников совершенно не интересует»
[153]. Вот еще два свидетельства, наглядно показывающие сложившиеся в казачьей среде бытовые взаимоотношения. «У нас никаких изменений в смысле организационном нет, — пишет о казаках Венгрии в самом конце 1942 года один из активистов КНОД, — все пахнет мертвечиной, каждый живет сам для себя и занят больше материализмом, чем понятием о Родине…»
[154] «Среди казаков, — пишет 29 января 1944 года руководитель станицы КНОД в Августове, — развиваются дрязги и взаимная мелочная вражда. От умственного и идейного бездействия в организованном кружке негде приложить свои силы и способности»
[155].
Казачьи лидеры и атаманы, видя, что простые казаки больше думают о бытовых проблемах и «несколько распустились», попытались было напомнить им, что они находятся в «ожидании скорого возвращения домой», а следовательно, должны не пить и сквернословить, а готовиться к «налаживанию мирной жизни на Дону, Кубани и Тереке». В этой связи чрезвычайно интересны приказы Кубанского Войскового атамана генерал-майора В.Г. Науменко о вреде «пьянства», «сквернословия» и «болтливости». «В нашей казачьей жизни, — говорилось в приказе от 28 апреля 1943 года, — имеют место 2 явления, наличие которых не только вызывает ряд нехороших последствий, но и роняет достоинство человека. Я имею в виду пьянство и сквернословие /матерщину/… Надлежит более внимательно следить за теми, кто не знает меры в питие, и стараться не допускать склонных к этому до состояния, когда он вследствие опьянения теряет здравый смысл и облик человеческий… Наши, оставшиеся дома и страдавшие под игом большевизма, ждут нас, ждут с нетерпением, ждут нашей помощи, и стыдно нам будет, если мы привезем туда пьяниц, безбожных ругателей и сквернословов. К возвращению нашему домой мы должны готовиться, как к Святому Причастию, и отрешиться от недостойных человека пороков»
[156] декабря того же года атаман попытался более наглядно показать всем казакам-кубанцам весь ужас пьянства и особенно казачьего пьянства, описав в своем очередном распоряжении встречу прибывшего с Восточного фронта казака. «Старые казаки-эмигранты, — отмечал в очередном приказе В.Г. Науменко, — обрадовавшиеся встречей с молодым, чествовали его и напоили до беспамятства. Выпить в меру грех небольшой, но спаивать человека до потери им сознания — это со стороны старых казаков в отношении молодого нехорошо. Еще хуже, что, напоив его, эти казаки, несмотря на то что дом одного из них находился в нескольких шагах, не уложили его у себя спать, а дали ему возможность влезть в чужую квартиру и затем своим криком на улице привлечь внимание патруля. А уже то, что эти казаки бросили своего пьяного товарища на улице и сами разбежались, трудно назвать настоящим именем. Так казак делать не должен… Гостеприимство и радость встречи не должны выливаться в такую форму, а уж коли грех случился, то не надо выставлять его на посмешище толпы, когда прохожие указывали пальцем и называли имя казака»
[157].
