Он бросил на меня напряженный злой взгляд и пошел прочь, с отчаянием поглядывая на свои часы, не обращая никакого внимания на сияющее утро, солнце и зацветающую землю.
– Кто просил тебя раскрывать рот и болтать о ребенке? Но ты… ты не смогла промолчать… ты должна была все рассказать им…
И гримаса презрения перекосила его лицо.
– Прости меня. Я не думала, что…
– Ладно, чего уж… – перебил он меня.
– …Что они не в курсе дел…
Он яростно повернулся ко мне:
– Они были не в курсе дел… чего? Я сам не в курсе дел, о каком ребенке ты толковала. Потому что нет никого… – Его голос стал теперь тонким, как если бы внутри него вот-вот мог вырваться наружу с трудом сдерживаемый крик. – Ты что, не видела, с кем ты имеешь дело? Почему тебе потребовалось все усложнить… И это после того, как ты получила от меня все, что хотела? Черт бы побрал и тебя, и их… Вместо благодарности – снова и снова унижение… А все ты… Ты, как всегда.
Отчаяние сделало его жестоким, я это поняла. Он испугался, что вся его затея рухнула.
– Может быть, я сумею объяснить все это им… попробовать… – Я попыталась подняться с камня, на котором сидела, – и не смогла. Ощущение было такое, словно камень не хотел меня отпускать.
– Ничего не надо, – произнес он голосом лишенным надежды. – Ничего… ты только сделаешь еще хуже. Этот русский рабби – крепкий орешек. Впивается, точно клещ. И любое твое слово обернет против меня.
Что я могла сказать? И я осталась сидеть, моя длинная белая юбка распласталась по камню почти до земли. Пели птицы. Со всех сторон доносились звуки просыпающейся больницы, но звонкий голос русского ребе все равно слышен был во всей своей патетической велеречивости, с которой он произносил на немыслимом иврите слова древних песнопений, перекрывавшихся время от времени успокаивающим баритоном рабби Машаша, а я сидела и думала – что же это происходит, что в защиту распадающегося нашего брака бросился подобный странный, ни на что не похожий, почти асоциальный беженец из далекой России, и делает это с таким пылом по одному ему лишь известной причине. Иегуда стоял тихо, не шевелясь, красивый, но полностью утративший веру в себя выродившийся интеллигент… Стоит тихо и вслушивается в окружающий его мир, небрежно засунув руки в карманы пиджака. А через некоторое время эти руки, внезапно пришедшие в движение, начинают извлекать из карманов заграничный паспорт, билеты на самолет, еще какие-то документы, бумажник с деньгами, отдельные банкноты, и его пальцы бесцельно перебирают, роются во всем этом хозяйстве, которое он, по-видимому, вынужден постоянно носить с собой. На какое-то мгновение наши взгляды встречаются. Внутри библиотеки голос продолжающего отчаянную битву русского ребе вдруг теряет силу, в отличие от голоса йеменца, кажется берущего верх. Иегуда достает сигарету и нервно закуривает… Сейчас это – самое важное, и он слеп ко всему остальному на целом свете – к великолепию деревьев, к больнице, к небу… Его движения нервны… даже судорожны… Он поправляет пиджак, касается прически, застегивает пуговицу на рубашке, озирается, а затем неуверенными шагами движется прочь, а я сижу недвижимо, и в голове у меня одна только мысль – я вижу его в последний раз.
– Иегуда!
Он останавливается, стоит. Ждет? Но чего? Не дождавшись ничего, он поворачивается. Молчит. Смотрит куда-то. Мимо меня?
В последний раз?
– А знаешь… Кажется, я – единственный человек, который не видел твой знаменитый шрам, ведь ты показывал его каждому встречному…
Ему это не нравится, но он вынужден меня слушать. В последний раз.
– И?.. – говорит он наконец.
– Ты вскоре отбываешь… и мы… и я никогдатебя больше не увижу. И этот шрам… оставила тебе я тогда… Я… я… но я никогда его не видела…
Он раздражен, я вижу это.
– Не имеет значения. Почему тебе вдруг захотелось его увидеть? Позволь мне, Наоми…
– Я – единственная, кто его не видел. Цви утверждает, что ты уже показал его всем. Почему бы и мне не взглянуть тоже?
– Пожалуйста… Только не сейчас, – просит он. – В любое другое время. Сейчас дай мне уйти.
– В другое время? Его не будет… Ведь мы больше никогда не встретимся.
– Встретимся. Конечно встретимся. Почему ты так… Я еще вернусь… Ведь у нас есть дети… Что бы там ни было, они принадлежат нам обоим…
Но я устала, и мной уже овладевает нетерпение.
– Покажи мне его!
Он распознает в моем голосе угрозу, улавливает, угадывает мое страстное желание… Чего? Только увидеть шрам? Некоторое время он колеблется, но недолго. И сдается. Как всегда. И быстро расстегивает одну за другой пуговицы на рубашке, обнажая в свете яркого дня свою грудь, которую я так хорошо знаю и которую забыла. Его плоскую грудь с кудрявыми завитками, с большой родинкой, сейчас почему-то бледной. А поперек груди – кривая линия, похожая на багровый выпуклый шнур. Застывшая навеки памятка о моем промахе. Не там должен был бы быть шрам, он ускользнул от меня в последнее мгновение. Он стоит молчит. Смотрит на меня. Пальцы его, нащупывая пуговицы, начинают застегивать рубашку. Затем он поднимает на меня взгляд, смотрит внимательно, словно хочет запомнить надолго. Или навсегда? Затем губы кривятся в так хорошо мне знакомой иронической усмешке.
– Ну а теперь ты скажи мне – ты и на самом деле хотела меня убить?
Нет, он не спрашивал меня. Просто размышлял вслух.
– Да, – быстро ответила я, ощущая во рту, в пересохшем мгновенно горле сладкий привкус…
– Но почему?
– Потому что ты разочаровал меня.
Он проводит ладонью по голове, приглаживая волосы, похоже, мой ответ удовлетворил его, словно подтвердил нечто такое, о чем в глубине души он и сам давно уже догадывался. А я вдруг с ужасом вижу ее в дыму, который поднимается над крышей кухни, на ее спине чудом держится маленький чемодан… Но как раз в это время дверь открывается и рабби Машаш в своей белой рубашке с подвернутыми рукавами выходит наружу и знаками показывает нам, что мы должны войти, и мы идем. Комната полна дыма. Из электрического чайника столбом валит пар, стулья сдвинуты, и все занимают свои места. Мы едва успеваем войти, как церемония начинается. Рабби Машаш читает постановление о разводе, раздельно и громко произнося каждое слово, в то время как йеменец-каллиграф, сидящий за столом, записывает все сказанное с невероятной быстротой. Затем рабби Машаш отводит меня в угол, а Иегуду – в противоположный, и я оказываюсь рядом с русским, который, словно приклеенный, стоит возле окна. Текст решения раввинатского суда зачитывается в присутствии нас обоих еще раз, после чего подписывается по очереди всеми раввинами, оказавшись в конце концов на рукаху Иегуды. А затем йеменец быстро складывает обе мои ладони лодочкой, а в воздухе возникает кусок пергамента, который, подобно библейскому голубю, садится мне прямо в руки. Следом за голубем в воздухе громко звучат слова молитвы… И я получаю развод.
