– Как вы сказали? Моя поэма?
– Да. «Неотразимость тела моего», замечательно. – Он торжественно склоняется надо мной, чтобы мы вместе могли читать написанное на желтоватом манускрипте, – листок покрыт странными округлыми каракулями. Он путает меня с кем-то. Он имеет в виду кого-то другого.
«Неотразимость тела моего»?
– Наконец-то среди всего этого мусора, которым меня засыпают, я слышу новое звучание, предвестник нового слова в литературе.
В моем голосе – гибель вселенной, пыль рухнувших надежд, но храбрости я не теряю.
– Минуту… простите… мне кажется, вы ошиблись… эти страницы, они не мои… Дина Каминка… Вы спутали меня с кем-то… мой муж дал вам тетрадь с цветной обложкой…
Он оцепенел. Покраснел. Сгреб рукопись, улыбнулся (я не поняла, что он нашел здесь смешного?), хлопнул себя по лбу, легко вскочил на ноги и забормотал: «Минутку… минутку… прошу прощения… вы правы… как я мог так опростоволоситься… просто конфуз…» Опустился на колени, вытащил из стола самый нижний ящик, продолжая бормотать извинения. «Еще одна минута… черт знает что здесь творится… превратили комнату в редакцию… ну, вот… вот… Дина Каминка, разумеется… ваш муж Аси… исторический факультет. Конечно, я помню».
– Вы вовсе не обязаны читать все это… не имеет значения… – Внезапно я почувствовала облегчение и сделала попытку освободиться из обволакивающих объятий желеобразного кресла. Выбраться из него – и исчезнуть.
– Нет, нет… еще мгновение. Я читал это. Уверен, что читал. – Он лихорадочно копался в рукописях. – Это была история… не так ли? – рассказ, не так ли? О молодой женщине… еще одну минуту… дело происходит зимним днем… в лавке… одну минуту…
Зачем ему нужна одна минута? Придется каким-нибудь другим женщинам сказать новое слово в литературе, среди этого, как он выразился, словесного мусора он отыщет их. И тогда на ее долю придется радостная возможность услышать это из его уст… и, может быть, она в этот самый момент уже поднимается по лестнице. Но смотри-ка! Он держит в руках мой блокнот и торжествующе демонстрирует его мне. Моей первой ошибкой было то, что я все записывала в большой школьный блокнот, которым пользуются старшеклассники. А следовало бы писать на желтой использованной бумаге и никогда больше впредь не корчить из себя девственную мадемуазель из хорошей семьи, решившую побаловаться игрой в литературу.
Молчание.
Он хищно пролистывал мое творение, быстро пробегая страницу за страницей своим острым взглядом, и казался в это мгновение образцом сосредоточенности, не испытывая никакого стеснения оттого, что делает это прямо у меня под носом. Затем он закрыл блокнот, положил на стол, поднялся и дружелюбно мне улыбнулся.
– Что вы предпочитаете – кофе по-турецки или растворимый? А может, хотите чего-нибудь холодного?
– Нет, спасибо. Правда, я не хочу ничего.
– Так по-турецки или растворимый? – Он упорно стоял на своем, улыбаясь покровительственной улыбкой. – Я как раз хочу сварить и себе самому.
– Нет, на самом деле… спасибо…
Он подошел ко мне вплотную и доверительно опустил свою теплую ладонь мне на плечо.
– Вы на меня сердиты. Но я ведь и вправду читал рукопись… Просто в этом беспорядке, видите сами. Если вы не выпьете со мной чашку кофе, я буду очень огорчен. И тоже обижусь. Так по-турецки или растворимый?
– По-турецки.
Он энергично собрал посуду и остатки сухого печенья на поднос, сверху положил мой блокнот и покинул комнату.
Я поднялась из бездонных глубин чертова кресла и медленно побрела вдоль книжных полок, держа курс на желтоватые страницы рукописи, оставленной лежать на столе, – той самой, с округлыми и смелыми каракулями.
Из темноты, возможно,
Смерть падет,
Стиху подобно.
Но притом
Что стих – есть просто стих.
И больше ничего
Он не несет.
Из кухни доносится смешок. Я возвращаюсь к полкам с книгами, не в состоянии даже прочитать названия на корешках, глаза мои влажны, над горами плывет свет.
Дверь открывается, и он вносит поднос, на котором стоят чашки с кофе, печенье и мой блокнот. Декорации на месте. Через всю комнату он бросает на меня нерешительный взгляд, а я приросла к моему месту у окна и стою не шелохнувшись. Он улыбается и подплывает ко мне. «Присядьте». И я сажусь, но не в омерзительное кресло, а, слава богу, на стул рядом с дымящейся чашкой. А он тем временем предлагает мне сахар. Он кладет мой блокнот себе на колени, хватает свою чашку и с видимым удовольствием делает глоток.
– Не сочтите мой первый вопрос простым любопытством, – говорит он после второго глотка. – Вы из ортодоксальной семьи… или я ошибаюсь?
– Я училась в религиозной школе.
– И в старших классах тоже?
– Да. Но почему вы спрашиваете?
Похоже, он очень собою доволен.
– Есть нечто общее, какой-то аромат в вашем языке, образности, в ваших ценностях, в вашем отношении к миру, к тому, что вы одобряете или не одобряете. Этого нельзя не почувствовать. И это – новый феномен – литература, рождающаяся в среде религиозных евреев. И все это явственно видно в том, что вы делаете. Новая литературная школа?
Он причислил меня, похоже, к основателям этой религиозной школы, меня персонально. И похоже, в единственном числе. И очень доволен, что нашел этому явлению подходящее название.
– Но я – не ультрарелигиозна. Я только придерживаюсь обычаев…
– Не имеет значения. Это слишком углубившиеся материи в сознании народа, чтобы от них было так просто отмахнуться. Это совершенно целостный и неповторимый взгляд на мир.
– А это хорошо? Или плохо? – Я спрашиваю смиренно, пытаясь удержать обжигающую чашку.
– Если сказать кратко, это долгожданная новая возможность. Мне трудно самому это выразить… описать… нет, совсем наоборот… но это явление создает в литературе новый климат, открывает иные возможности. Сколько вам лет? И пожалуйста, пейте ваш кофе. Почему вы не пьете?
От него требовалось высказать литературное мнение, дать оценку, а он уже сам назначил себя моим ангелом-хранителем, считая на этом основании, что может спрашивать о чем угодно, применяя для этого выдуманную им технику общения с юными бумагомараками.
– Мне двадцать два.
– Вы студентка?
– Закончила два года назад.
– По какой специальности?
– Социальный работник.
– Но не литература?
– Нет.
– Это хорошо. Но как вы ухитрились отучиться так быстро?
– Я была освобождена от армии.
Я смотрела ему прямо в глаза, ожидая насмешливой улыбки человека, чье гражданское самосознание оскорблено. Но он не сказал ничего, внезапно покраснев от своего промаха.
