Эрьзя приятельствовал с отцом её любимого мужа Иосифа: до революции свёкор был крупным и влиятельным провинциальным промышленником – владел типографиями. Жена выписывала шляпки то из Парижа, то из Варшавы, а уж какие у них были лошади… Даже спустя годы Моисей Иосифович не мог забыть тех лошадей – плакал, вспоминая, хотя потерял несопоставимо больше. Вообще всё потерял, кроме нескольких серебряных ложек, припрятанных верной прислугой. Вот на эти самые ложки – на вырученные за них деньги – семья переехала в Екатеринбург из Верхнеуральска, а ещё от тех времён уцелело приятельство с Эрьзей, пока тот жил на Урале. Это, впрочем, продолжалось недолго, как, кстати, и стояние Ваньки Голого на главной площади: однажды утром статуя исчезла и, по слухам, тоже была сброшена в городской пруд. А Эрьзя уехал вначале в Париж, затем и вовсе в Аргентину, где долгие годы резал скульптуры из дерева. Породы тех деревьев звучали как проклятия: кебрачо! урундай! альгарробо!
Она целует нежный лобик ребёнка, ничего не зная про Эрьзю и деревья-проклятия, – близкие люди так легко становились в те годы далёкими… Быстрее, чем дерево превращалось в скульптуру: сегодня вы друзья, а завтра наступит ещё очень не скоро.
Хорошо, что есть вещи, которые невозможно отменить, – например, железная дорога. Если уж её построили, будьте уверены, всегда найдётся тот, кто купит билет.
В самом начале 20-х поезд от Ленинграда до Свердловска шёл трое с лишним суток. Она только-только окончила первый курс – химико-биологический факультет пединститута имени Герцена – и ехала домой на каникулы. Родители ждали её, как из печи пирога. Сердились: тоже ещё выдумала уезжать! И в Свердловске были вузы, и жить вместе с родными – не то что у чужих людей… Но она была как тот персик – снаружи мягкая и нежная, а косточка внутри – твёрдая. Ленинград – значит Ленинград. Прекрасный город! И студентов тогда в Эрмитаж пускали бесплатно, и жить самостоятельно оказалось вовсе не так страшно, как предсказывала мама, и, главное, учили в институте так, как нигде больше не могли, да и здесь вскоре перестали. Наша героиня впрыгнула в последний вагон! Недобитая профессура читала лекции по дореволюционной программе – был шанс прослушать полный курс классической генетики, чем в СССР могли похвастаться очень и очень немногие. На литературных вечерах тогда ещё можно было услышать Ахматову… Для девочки, которая сочиняла стихи, это было всё равно что прикоснуться к Луне.
За окном вагона мелькают то деревья, то деревни.
Вместе с ней в институте – правда, на другом факультете – учился строгий юноша по имени
Николай Заболоцкий. Любое имя в самом начале пути всего лишь имя: лишь спустя годы, услышав его, люди будут ахать и изумляться, а тогда – ну, Коля и Коля. Сдержанный розовощёкий юноша ведал институтской стенгазетой, где вывешивали студенческие стихо- и просто творения: эпиграммы, карикатуры, рассказики. Рядом с газетой висел ящик вроде почтового – таким образом в «редакцию» стекались материалы.
Она, хоть и писала стихи с детства, решила в этом году сосредоточиться на своей любимой химии – невозможно преуспеть во всём, рано или поздно придётся выбирать. Так пусть это будет наука! Поэтом серьёзным себя не считала и полагала, что сможет перевести свою страсть к стихотворчеству на новые рельсы: сохранит приятельские – читательские! – отношения.
И всё же, как ни пройдёт мимо свежего номера стенгазеты, как ни прочтёт стихи, отобранные «для публикации», так подумает: а ведь мои ничем не хуже!
Кто же я, поэт или химик? Несколько недель сердилась сама на себя, а потом бросила в редакционный ящик листок. Стихотворение без подписи:
Я – Золушка не сочинённая,
Жду принца, как золушки из книг,
Но у тех глаза подведённые,
Мои – расцветают вмиг.
Я в улицах строгих затерялась,
Отбиваю каблуками гранит.
Одна я живая осталась,
Мёртвый Брюгге печально спит.
На туманных невских просторах,
Зачарованный сам собой,
Этот спящий имперский город
Стал отныне моей судьбой.
И в следующем номере увидела своё сочинение в газете – да ещё с иллюстрацией и с припиской мелкими буквами:
«Автор! Зайди в редакцию!»
(Вот я кто – автор!)
В редакции поджидали Коля Заболоцкий, дружба с ним, прогулки по Каменноостровскому проспекту, морковный чай и каша из турнепса, что-то вроде ухаживаний… Той зимой впервые услышала от Заболоцкого слова, которые сегодня знает каждый: «Душа обязана трудиться и день, и ночь». Любая строка поначалу всего лишь – строка, и только потом она становится цитатой.
Вот и юношеская дружба со временем переросла бы, возможно, в нечто большее, если бы не тот поезд.
Она кормит малыша и вспоминает, улыбаясь, как сидела в вагоне с учебником по органической химии на коленях. Будто бы занималась, а на самом деле – готовилась к разговору с родителями: «Дорогие мои, простите, не удивляйтесь, но я уезжаю в Индию! Да-да, в самую что ни на есть настоящую Индию, и прямо осенью! Один буддийский монах позвал меня в путешествие…» Тут мама, конечно, не выдержит – какой-какой монах?
Хихикнула, представив себе мамино лицо, а на учебник легла вдруг чужая рука:
– Что вы такое смешное читаете? Надо же – органическая химия…
Она и не заметила, как в купе появился новый пассажир. Молодого человека следовало признать красивым: глаза, кудри, губы – всё было в нём хорошо. И одет аккуратно – сапожки прямо как у щёголя, и движения такие ладные, продуманные, приятно следить за ним взглядом… Уральский говорок напомнил ей о детстве – и она с таким наслаждением вслушивалась в быструю речь, что едва не упустила из внимания те важные вещи, которые рассказывал Ося («Меня зовут Иосиф, можно просто – Ося»). Не так рассказывал, как это делают случайные попутчики – ведь все мы хотя бы раз в жизни становились хранителями железнодорожных тайн. Нет! Ося рассказал ей о себе всё и сразу потому, что с первой же минуты поверил – здесь, в этом купе, начинается их общая история, и очень важно, чтобы маленькая смешливая девушка тоже в это поверила… Пусть узнает о нём хотя бы самое главное – ведь поезд от Ленинграда до Свердловска идёт лишь трое суток!
Она уже сказала самое главное: «Меня зовут Белла».
Двадцатый век был им почти ровесник: родился тремя годами раньше Беллы и на два года позднее Иосифа. «Мой отец – бывший миллионер. Буржуй, а теперь – лишенец». Лишенец – тот, кто сполна хлебнул лиха. «В типографии печатали революционные листовки, поэтому отца не расстреляли, а мне позволили поступить в Томский университет, на медицинский факультет».
– Так вы врач! У нас много общего – во всяком случае, химия и биология.
И не только здесь нашлось общее, сходств оказалось с избытком.
Родители у него тоже проживают в Свердловске, дом на берегу Исети – рядом с Каменным мостом.
Белла ахнула:
– Мы совсем недавно там жили! Ещё в прошлом году. Вы опишите дом, пожалуйста.
