Для искусства подобные виражи не внове – художники, отстаивающие свой взгляд на мир, водились при любом режиме. И у них всегда было лишь два способа взаимодействия с властью. Либо уйти в жесточайшую конфронтацию, которая может потянуть за собой если не тюремный срок, так эмиграцию, либо раздвоиться, как делал, например, Гойя: на заказ рисовал парадные портреты королевской семьи, для души – адские капричос.
Вот только скульптор-монументалист не может ваять тайком – это ремесло всегда на виду, как памятник в городском парке открыт прохожим, вандалам и птицам… Скульптор при любом режиме зависит от вкуса и денег властителей – иначе всё начнётся и закончится маленькой пластилиновой моделью, которая может так и не стать грандиозной статуей. Сколько всесоюзных конкурсов выиграл Неизвестный – не сосчитать. И ни в одном случае ему не дали осуществить проект – потому что пусть он и лучший, а всё равно – формалист. Ног у скульптур таких быть не должно, лица вообще не похожи… Как говорила ему впоследствии министр культуры Фурцева, «прекратите лепить эти ваши бяки!». Ладно, если человек не может по-другому, но этот-то может и, получается, просто не хочет? Образцовое искусство того времени выставлено в скверах и на площадях, а с формализмом, товарищи, надо бороться.
Переполненный идеями, бурлящий, кипящий мастер, не перестающий работать даже, кажется, во сне, к середине 50-х оттеснён далеко на обочину. Он решает вернуться в Свердловск – хотя бы на время. Поступает учеником литейщика на завод «Металлист». Видели, как прекрасен льющийся металл? Вот вам и счастье, а остальное – не за горами. Весёлый бог работы отвлекает от неудач, благословляя на новые подвиги, ремесло всегда удержит на плаву.
Система, чувствуя сопротивление, отторгает неугодный элемент или же поглощает его – но в случае с Неизвестным сюжет развивался по не известному доселе сценарию. Его прорабатывали и убеждали, запугивали, били (в прямом смысле слова). Уничтожали скульптуры. Присваивали идеи. За всё время, прожитое в СССР, у Эрнста было лишь пять официальных заказов – а проектов, идей, работ столько, что они буквально не помещались в мастерской.
Идеи приходили к нему сами – он их не вымаливал, не было нужды. В 1956 году, в Свердловске, он придумывает «Древо жизни» – обнажённое сердце человечества. Это будет даже не скульптура, а здание, по которому можно ходить, разглядывая детали, проникая в замысел автора… Мощь и многочитаемость – такие же приметы скульптур Неизвестного, как сокрушающая манера говорить – примета самого скульптора. Возражать ему не было смысла – он обрушивал любые аргументы силой логики, он клокотал как вулкан, и казалось, что эта беседа важна для него не меньше, чем искусство. Не только бронза, ещё и графика, иллюстрации к Данте, к любимому своему Достоевскому… Он работал как заведённый; даже когда в мастерскую приходили друзья (и враги, разумеется, – от этих просто отбоя не было), не переставал рисовать. Карандаш безотрывно скользил по бумаге, как лодка, которая утонет, если хотя бы на миг остановится… Объяснять свои идеи вроде бы и не нужно – зритель должен считывать их сам, но при условии, что идея воплощена в скульптуре, а не закрыта накрепко в мастерской.
Неизвестный стал известным всему миру 1 декабря 1962 года, когда в Манеже открылась выставка, посвящённая тридцатилетию Московского Союза художников. Оттепель – опасная пора, легко можно схватить простуду или поверить в то, что погода наконец-то налаживается: следом, как правило, идут крепкие заморозки. Мэтрам соцреализма приходилось нелегко – то здесь, то там появлялись, как дерзкие первоцветы, новые художники, претендующие, понимаешь, на собственное видение. А разве может быть собственное видение в стране, где даже видения должны укладываться в канон, как в прокрустово ложе? Следовало выжечь эту заразу, как язву на теле советского искусства, – и лучше не размениваться на мелкие удары и тычки, но сразу вдарить по ней самым мощным оружием. Никита Сергеевич Хрущёв, ценитель номер один, был приглашён на выставку почётным гостем – а среди участников оказалось столько нонконформистов, сколько получилось отыскать. Предпочтение, что удивительно, отдавалось евреям – это чтобы наверняка. Работы были размещены так, дабы посетитель первым делом видел самые сложные, новаторские, непривычные. Наивные нонконформисты если и подозревали подвох, то всё же надеялись на лучшее: каждый считал, что сумеет объяснить дорогим гостям, в чём состояла идея и почему женский торс работы Неизвестного ничем не напоминает, например, Венеру Милосскую.
Неизвестный вместе с коллегами находился на втором этаже Манежа, когда в здание вошёл Хрущёв со свитой. Когда гроза приближается, мы чувствуем её движения и предугадываем удар грома прежде, чем появится молния. «Дерьмо собачье, – кричал Хрущев. – Это же педерастия! Так почему педерастам надо десять лет давать, а этим – орден?»
Ценитель номер один не желал восхищаться «фабрикой уродов», как окрестят впоследствии в газетах работы скандальной выставки. Он бурлил и кипел не хуже Неизвестного, а свита почтительно оттеняла его гнев продуманными репликами, и гневно сведённые брови Брежнева темнели на заднем плане знаменитых фотографий: возмущённый глава государства и никому не ведомый скульптор стоят друг против друга, как на ринге.
Эрнст не спешил сдаваться – мужчина, чьё детство прошло в Железнодорожном районе Свердловска, не умеет пятиться прочь от обидчика. В детстве он дрался так, что чужие родители, бывало, отказывались признавать его мальчиком из интеллигентной семьи. Предлагая Хрущёву пройти к его работам, он, по сути, дал по морде общественному мнению – этот ещё и рыпается, поглядите-ка! Но Эрнст считал, что сумеет объяснить, а Хрущёв – выслушать и понять. Любой сможет понять, почему этот женский торс выглядит так, а не иначе.
Тогда он ещё в это верил.
Кто-то из свиты спросил:
– А вы, товарищ Неизвестный, смогли бы полюбить такую женщину?
– А вы, – парировал скульптор, – смогли бы поковырять в зубах Эйфелевой башней?
Хрущёв слушал объяснения дерзкого художника, но не слышал их – ему вполне хватало того, что он видит. Искусство, по мнению ценителя номер один, должно быть понятным, а если к нему прилагаются ещё какие-то объяснения, то это уже не искусство. Женщина похожа на женщину, лошадь – на лошадь. И всё же в этом Неизвестном было что-то особенное, непривычное – может, потому, что в нём не было ни грамма страха?
Надо остановить эту дерзость, прижать к ногтю, указать место:
– Плохо вас ваша мама воспитала!
– Хорошо она меня воспитала. Без прогибонов!
5
Эрнст Неизвестный был очень похож на свою мать, Беллу Абрамовну Дижур – и дело здесь не только в сходстве внешнем, несомненном, а прежде всего в том, что он, как и Белла, преодолевал обстоятельства такой силы, что другому человеку на замах не хватило бы храбрости. И мать, и сын обладали разносторонней одарённостью, обоим выпали на долю тяжелейшие испытания, оба упрямо продолжали делать своё дело, даже когда шансы на успех могли привидеться разве что во сне. Есть и ещё один общий пункт для графы «Сходство» – и Неизвестный, и его мама распрощались вначале с родным Свердловском, а потом – и со страной. Нелюбимые дети всегда покидают дом – и даже если пытаются однажды вернуться, из этого, как правило, ничего не получается.
