Маша потеряла гамаши (вполне возможно, что гамаши попросту украли). С одной стороны – завод, с другой – заводь подозрительных элементов, непуганый край плохих примеров, морок тлетворного влияния. Мог бы, конечно, даже и отсюда вырулить в стан хороших мальчиков – он же по отцу еврей, хотя мать русская, а у них, говорят, по матери передаётся. Были бы скрипка, кожаный портфельчик, пятёрки в дневнике, поведение – прим., как и положено еврейскому ребёнку.
Но с ним на эти темы никто не говорил, и о том, кто такие евреи, пришлось задуматься позже. То есть подозрения-то у него появились ещё в детском саду: кажется, воспитательница уронила слово, как монетку, и оно долго катилось на ребре. Или кто-то другой из чужих взрослых – вскользь, между делом, может, даже и не о нём говорили… Удивительное слово «еврей» – во всех языках звучит громко, даже если произносят его шёпотом.
В тринадцать лет его перевели в другую школу, и один из новых однокашников, дебелый и дебиловатый, перед началом урока открыл классный журнал на странице «Сведения о учениках»: «О, к нам еврей пришёл!» Ух, как он рассердился на отца – почему тот никогда об этом с ним не разговаривал? Что может быть важнее крови? С лобовым антисемитизмом, к счастью для всех, он в то время не сталкивался – дерзкий был, сильный, без скрипки и портфельчика. С такими происхождение обычно не обсуждают, если только в заочном порядке.
В школу ходил, как говорится, от дождя прятаться. О серьёзной учёбе и речи не шло, такие обычно заканчивают восемь классов – и всем привет… Но читал куда больше своих товарищей, точно так же проводивших время на улице. Однажды попалась книжка (отец подсунул?) Леонида Фёдорова «Злой Сатурн» – там рассказывалось о племяннике Василия Татищева, Андрее, его необыкновенной судьбе и приключениях. Но Андрей этот проигрывал, на взгляд нашего читателя, большому Татищеву – вот у того была судьба так судьба! В Полтавской битве с самим Петром I бок о бок сражался, и города на Руси ставил один за другим, как книги выставляют на полках, и первым историком государства стал… Как в одном человеке соединилось столько разных талантов, почему не мешали один другому, не тянули каждый к себе, разрывая целое? Ответ нашёлся спустя много лет – не таланты мешают человеку, не разница в них, а темперамент, натура. Тёмная природа человека, неумение держать зверя на поводке… Сколько ни читай у того же Татищева о пользе умеренности и воздержания, о том, как важно оставаться в берегах, к себе этот шаблон не приложишь. Слова остаются словами, точка невозврата превращается в фокальную точку. А в отдельных случаях – ив реперную.
Примерно в то же самое время он где-то не то прочитал, не то услышал историю о звере мамонте – так назывался единственный опубликованный при жизни труд Василия Татищева. «Сей зверь, по сказанию обывателей, есть великостию с великого слона и больше, видом чёрн, имеет у головы два рога, которые по желанию своему двигает тако, якобы оные у головы на составе нетвёрдо прирослом были».
Настолько впечатлился, что всё лето искал в лесах близ бабушкиной деревни зуб мамонта, о котором ходили слухи. Делал он это с уверенностью кладоискателя, который если в чём и сомневается, так это лишь в том, сколько шагов нужно отсчитать на север и сколько саженей отмерить на запад, а в наличии заветного схрона сомнений быть не может. Так и начались поиски: всю жизнь то сокровища искал, то книги, то крылья, то ветер, то правду, то справедливость. Многое находил, ещё больше – терял, пока не понял, что отдавать нужно больше, чем берёшь. Но до той станции поезду было ещё ехать и ехать.
В четырнадцать лет он бросил школу и ушёл из дома – не так, как уходят многие в этом возрасте: чтобы испугать родителей или примерить самостоятельность, как одежду большего размера. Уйти, чтобы вернуться, – одно; уйти, чтобы уйти, – совсем другое. Он выглядел не ребёнком, а мужчиной, но выглядеть мужчиной – одно, а быть им – совсем другое. Попрощался с мамой, отцу не сказал ни слова, купил билет на поезд до станции Устье-Аха – потому что название понравилось, в четырнадцать лет большего не требуется. Нумерация вагонов с головы состава, просьба провожающих освободить вагоны.
Устье-Аха – первая булавка на карте, а потом будут другие города, попытки работать, возвращение в Свердловск (но не домой и в школу), компании плохие и очень плохие, карты-деньги-два ножа, девушки красивые и разные… Несло всё дальше и быстрее, ведь если человек катится кубарем с горы, он уже не может остановиться, не видит берегов, не имеет возможности заметить, что берега эти имеются в принципе. Несколько раз его задерживали, буквально ловили за руку, но случай отводил чужую ладонь, как будто ангел за спиной подмигивал кому-то: давайте попробуем ещё один раз, вдруг остановится. Должен понять или нет?
Тюрьма маячила впереди не то как мираж, не то как город в тумане. Помаячила – исчезла, как и не было.
Когда человек переходит грань, это понимают все, кроме него. Тому, кто ступил за очерченный круг, кажется, что ничего не произошло: жизнь продолжается, а дверь закроется только для того, чтобы открыться. И вообще, ему всего семнадцать лет – это начало, а не конец.
Под следствие он попал за воровство, при задержании имел при себе нож. Позор семье, так всё-таки конец или начало? Ангел ответа не давал, набрал полный рот воды, в глазах стояли слёзы: предупреждали тебя, ну что, так лучше? Остановка – по требованию?
В сентябре 1979 года, когда бывшие одноклассники уезжали в первый студенческий колхоз, за ним закрылась дверь тюремной камеры. Сиди и думай.
Для родителей это был страшный удар, особенно для отца. Что бы ни говорил, как бы ни сомневался, а в сына верил глубинно, нутром. Жаль, что не показывал этого ни сыну, ни себе самому, ни тем более окружающим. Перестал общаться с друзьями, не появлялся на любимом стадионе – потому что все спрашивали о том, что случилось, а говорить об этом никаких сил не было, даже думать тяжело. Не получилось, не состоялся, проглядели парня. Теперь, конечно, только вниз, теперь тюрьма завершит то, что начала делать улица.
У большинства людей так и случилось бы, оступившемуся человеку непросто выровнять шаг. Спустя время его часто будут спрашивать о тех трёх годах, но он о них рассказывать не любит. Гордиться нечем, стыдиться, впрочем, тоже не пристало. Было – ну и было. Шло в ход защитное отшучивание: «Попал в плен – подними руки, попал в камеру – ложись спать», «каждый интеллигентный человек в России должен хотя бы один раз посидеть в тюрьме», – но никаких серьёзных разговоров или умилительных воспоминаний. Пожалуйста, следующий вопрос.
Важно, скажет однажды, не ждать, что дверь камеры откроется – не плодить ложных надежд, этих сорняков отчаяния. Сам он едва ли не в первые дни заключения замыслил побег. Поменялся одеждой с другим сидельцем, продумал стратегию, граф, понимаешь, Монте-Кристо. Его поймали, долго и усердно били, потом отправили на больничку, а после перевели в одиночку, где он и провёл одиннадцать месяцев наедине с собой. Страшная это компания – полное одиночество, но, если человек молод, можно пережить и не такое… К тому же в тюрьме была библиотека, где работали две девушки (где он, там всегда девушки, даже если это тюрьма). Приносили узнику книги – сначала на свой вкус, потом уже отталкиваясь от его личных предпочтений. Довольно-таки оригинальных, кстати говоря, ведь от человека с ножом ждёшь пристрастия к детективам, но наш сиделец предпочитал русскую классику, капитальные труды по истории и религии. Двенадцатитомник Лескова, Аксаков, Бестужев-Марлинский, Одоевский, Андреев, Соллогуб, конечно,
