Пушкин, Лермонтов (как, ну как можно было написать «Маскарад» в двадцать один год?!), Тютчев, Фет…
Книги в тюрьме меняли один раз в десять дней, сил так много, а время – еле движется. Бессмертное тягучее время… Конечно, он писал домой письма, а потом вместо письма однажды получилось стихотворение. К счастью, оно не сохранилось – те ранние сочинения всерьёз воспринимать невозможно, – но поэтом стал, без сомнения, в камере. И остался: разбуди ночью, спроси, кто ты, ответит – поэт. Хотя на ум приходит ещё с десяток профессий. И вообще, кажется, это не один человек, их в нём множество – а на какого попадёшь, какой стороной к тебе повернётся, Бог весть. Еврей, который изучает старообрядческую культуру и соблюдает субботу. Многие годы собирает наивную живопись, чтобы потом столь же наивно преподнести эту коллекцию городу. С одной стороны – спорт, гонки, сугубо мужские увлечения, с другой – поэзия такой нежности, что даже у циника схватит дыхание. Женщины вьются то мошкой, то рыбьей стаей – против Бэтмена-поэта не устоять. Ясно же, что спасёт, поймает, когда будешь падать, вывезет на своей шее куда просила, поддержит, не соврёт ни о чём, а по пути прочитает стишок. Каждая будет так думать, и каждая будет права. Ошибка в другом – даже любовные, семейные узы всё равно тюрьма. А в тюрьму больше – нет, хорошего понемногу. «Когда за дверь своей тюрьмы на волю я перешагнул – я о тюрьме своей вздохнул», – это сказал совсем другой поэт.
Ещё не раз и не два его будут пытаться закрыть – в разных городах большой страны. Однажды приведут на полиграф, и он заснёт во время исследования – «сколько работаю, никогда такого не видел», признается поражённый эксперт.
Но это когда ещё будет – и будет ли вообще, бабушка надвое сказала. Пока что он сидит в одиночке на 22-м посту, читает чужие стихи и пишет свои. В карцере, после того незадавшегося побега, наблюдал через решётку за смертниками. В восемнадцать лет получил урок, которого иным не постигнуть и за полвека. Грань между жизнью и смертью тонка, как та папиросная бумага, на которой было напечатано первое попавшее ему в руки издание Библии – тоже прочитанное в тюрьме. Когда по соседству – смерть, твоя «трёшка» кажется если не подарком, то безвредной шуткой судьбы. Приговорённые к высшей мере, его соседи (все как один убийцы) отправляли кассационные жалобы. Порядок установлен раз и навсегда: первая жалоба отправлялась в Верховный суд РСФСР, после получения отказа уходила вторая – в Верховный суд СССР. Последняя надежда – прошение о помиловании. Решение оглашали в последний момент, накануне расстрела. В четыре утра он просыпался от шагов в коридоре. Чтобы смертники не кричали, в рот им засовывали резиновые груши.
В лагере, через несколько месяцев, его ждал полный ассортимент: видел разборки, наблюдал, как проходят этапы, но самое тяжёлое, оказалось, убедиться в том, что ты очень долго теперь не сможешь остаться один. Он сидел с диссидентами, запоминал тюремный фольклор, учился выстраивать отношения с теми, с кем в обычной жизни и говорить бы не стал, но при этом так и не начал курить и не обзавёлся даже самой скромной наколкой.
Два судьбоносных лагерных знакомства – Анатолий Верховский и Борис Перчаткин. Диссиденты, искренние христиане, попавшие в тюрьму именно за свою бесстрашную веру. Верховский – церковно-общественный деятель, устроил первое моление на Ганиной Яме, где нашли тела царственных страстотерпцев, – но это было уже после лагеря, где он сидел как антисоветчик и клеветник. Именно он, Толя Верховский, подарил нашему герою книгу знаменитого Николая Никольского о Древнем Востоке и сделал на ней дарственную надпись. Боря Перчаткин, секретарь общины христиан-баптистов, вручил ту самую, первую Библию. Половину жизни наш герой читал Ветхий Завет, бегло пролистывая Новый, – вторую половину вчитывался в Новый, а Ветхий и без того уже знал наизусть. Всего и всегда – по два, по две, по двое. Екклесиаст сказал:
«Хорошо, если ты будешь держаться одного
И не отнимать руки от другого».
В тюрьме он стал не только поэтом, но и евреем – не по происхождению, а по ощущению. Если попытаться ответить на тот давний вопрос, что может быть важнее крови, то это, пожалуй, чувства. Их не подделать, как не подделать молодость, харизму, любовь… И дело здесь даже не в том, что он стал так вдруг гордиться своим народом (хотя и стал), – ведь если бы он носил мордовскую фамилию, мансийскую, немецкую, точно так же принял бы свои корни.
Предавать своих – последнее дело. Поэтому, считая себя евреем, он оставался ещё и русским. Никогда не отнимал руки от другого. Предки со стороны матери были выходцами с Русского Севера, жили в селе Мироново – и он ещё застал деревенский уклад, запомнил особенности говора, навсегда полюбил неяркую красоту уральской природы. Такой человек никогда не приживётся в других местах – бесполезно даже пытаться. А на других людей посмотреть, как выяснилось, можно и в тюрьме, и в лагере. Тюрьма – модель жизни в уменьшенном масштабе: здесь сыщутся любые человеческие типы. С ним сидели изобретатели, инженеры, эстонские крестьяне – несчастнейшие из несчастных, потому что привыкли работать честно и трудились, пока не упадут, не зная русской поговорки: «Ешь – потей, работай – мёрзни». Галерея характеров, опыт в копилку выживания, многократное обострение одних – и притупление других ощущений. Когда он освободился, отбыв свой срок полностью, то долго ловил себя на странной способности, развившейся в тюрьме: стоило любому человеку заговорить, как он понимал, что именно и в какой момент тот скажет.
Вернулся домой, к родителям. Его все ждали, даже отец (вполне возможно, именно отец его сильнее всех и ждал). Время, когда они встречались – и не говорили друг с другом, – осталось в прошлом, вошло в состав трёх важных потерянных лет.
3
Безжалостнее всех судят тех, кто не судит. Слуга Отчизны, первый русский историк, воин, просветитель, исследователь, патриот из патриотов обвинён, помимо прочего, во мздоимстве – он, снаряжавший экспедиции на собственные средства, не принимавший взяток, не заработавший за целую жизнь даже на мало-мальски пристойный дом!
Многое не сделано, многое сделано не так, как следовало, десятки прожектов погребены в канцеляриях, но, как любой человек, юность которого прошла на поле боя, Василий Никитич отступать не умел. Сразу после Полтавской битвы полк его перевели в Киев, и в 1710 году он впервые участвует в гисторической экскурсии – ищет вблизи Коростеня «могилу Игореву». Пункты назначения меняются: Азов, Крым, Дунай, Прут, Москва. Затем – заморский вояж и повышение в чине. Был в драгунском полку, стал капитаном артиллерии, отправленным в германские страны для присмотрения тамошнего военного обхождения и чтобы изучился инженерства. Василий Никитич знает по-иностранному, любит учение и всякое новое для него явление пытается постигнуть на свой лад, а всякое заморское достижение – применить во благо России. Ещё в Прутском походе он сводит знакомство с Яковом Брюсом – приближённым Петра I, талантливым военачальником, ненасытным охотником за новыми знаниями.
Прямой предок Якова Вилимовича – король Шотландии Роберт Брюс, тот, что завещал перед смертью своё сердце Джеймсу Дугласу. Сэр Дуглас поместил сердце в шкатулку и повёз его на Святую землю, чтобы захоронить в нужном месте, – но угодил в жестокую схватку с маврами и бросил шкатулку во врагов, воскликнув:
