Поразительное это явление – икона. Портрет, собеседник, чудесный образ, с одной стороны, предмет искусства и вложения денег – с другой. Разыскивать и собирать иконы, изучать и реставрировать (руками специалистов) – отныне это станет важной частью жизни. Его личная библиотека составлена наполовину из книг по иудаике, наполовину – по русской истории и иконописи. Другого разорвало бы пополам от противоречий, этот будет крепко стоять одной ногой в христианстве, другой – в кровной религии, как между Европой и Азией (что, впрочем, для екатеринбуржца не проблема).
В 1985 году лекции у будущих историков в УрГУ читал Анатолий Тимофеевич Шашков – легендарный медиевист, яркий учёный, блестящий лектор. «Инока Епифания ничто не могло удержать от того, чтобы говорить правду, – рассказывал Анатолий Тимофеевич. – Ему отрезали язык, но язык, ребята, отрос у него заново!» Аудитория молчит, как будто сами все разом лишились языков. Наш вечный студент видит перед собой не лектора и не знакомую аудиторию истфака, а живых протопопа Аввакума с иноком Епифанием: людей, готовых пойти за правду в огонь в буквальном смысле слова и ничего не при этом не боявшихся – потому что Господь вернёт им то, что отняли люди. Наука и здравый смысл объясняют чудо по-скучному – скорее всего, инок научился изъясняться при помощи обрубка языка, ну да не в этом соль. Наш герой читает «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное» с такой скоростью, как будто опасается, что книгу у него отнимут.
Он превращается в историка, не окончив университет, становится исследователем без диплома и начальником экспедиций без полномочий. Худ-лит его интересует мало – мальчишеская неприязнь к диалогам, пейзажам и чужим измышлениям остаётся на всю жизнь, как имя, прошлое и, разумеется, дурная слава. Его рассудку нужны документы, источники, подлинники. А сердцу хватает стихов, чужих – и своих. Пишет он только тогда, когда в жизни происходят по-настоящему сильные потрясения. Стихи для него – способ вывести эмоции наружу, принять решение, дать обещание. Поэтому при всех его бурных романах, которые обсуждал весь город, у него практически нет любовной лирики. Его лирический герой занят единственной проблемой – соотношением своего «я» и целого мира (которого всегда мало):
Не выдержал сказать, но тем не успокоюсь,
Я многого не смог, но мучает одно.
Смотри, который раз я набираю Скорость
Хоть оторви штурвал – взлететь не суждено.
Мысль, образность и ритм – три великих столпа поэзии, но, увы, мало кто может предъявить полный список. Проводник нашего героя в первую очередь мысль. Поэзия для него – способ найти своё место в мире, преодолеть ситуацию с помощью речи – как тому герою, у которого нет меча, зато осталось слово. Поэтому он не там, где Пушкин и Лермонтов, а там, где Державин и Радищев…
Впрочем, первое стихотворение – «журнальная публикация», как с гордостью говорили в то время, в «Авроре» 1987 года – было грустной шуткой:
На дворе скворец клевал
И крошил табак
На тарелочке лежал
грустный пастернак
Доносился ветра свист
веточки дрожали
и упал с берёзы лист
его ференц звали
А над речкою стоял
невесёлый парк
по дорожке там шагал
его звали марк
А скрипач играл играл
спрятавшись на крыше
и шагал себе шагал
выше
выше
выше
Имя поэта – Евгений Ройзман – набрано серьёзным чёрным шрифтом. Потом ещё и гонорар прислали – целых шесть рублей. Первые признания, публикации – пусть даже в газетах – окрыляют, а ему чего больше всего не хватало, так это крыльев. В одном из лучших своих стихотворений признавался:
Я оторвался от земли
До неба я не дотянулся
И весь в отчаянье проснулся
Но оторвавшись от земли
На землю снова не вернулся
Теперь на землю мне не встать
Я сразу в петлю как устану
Но наяву ходить не стану
Когда во сне умел летать
Никаких сделок, никаких компромиссов – пусть лучше ничего не будет, чем обыденность. Мечта должна сбыться с точностью до мельчайшей детали, он готов – и умеет! – ждать. Знает, когда пробьёт час и наступит то самое время, – вот тогда, не раньше и не позже, возьмёт своё: «Моё! – сказал Евгений грозно…»
Но в конце концов он перестанет писать стихи. Издаст спустя годы небольшой сборник, соберёт восторженные отклики поклонников и рецензии с терминами «просодия», «интенция» и «предтекст». Сам будет перечитывать далёкие теперь уже строки, не понимая, как он их сочинял. Судьба уведёт его далеко от стихов, много позже пальма первого уральского поэта достанется другому
Свердловск был городом большим, Екатеринбург оказался маленьким. Даже замолчавший поэт продолжает измерять свою жизнь стихами, в этом – трагедия, в этом же – спасение. Как та хозяйка умершей собаки, что продолжает гулять вечерами на том же пустыре, но с пустым поводком, он много общается с поэтами и, конечно, знакомится с Борисом Рыжим, печальным певцом Свердловска, который писал тогда «парные, ещё пенившиеся стихи». Поэт Ройзман и поэт Рыжий близки, сказал бы, поправив очки на переносице, умный филолог, контекстуально и семантически – хотя сравнивать одного с другим дурной тон. Ройзман поднялся до середины лестницы, Рыжий перемахнул через три пролёта, но, оглянувшись, упал – и разбился. «До чего же удобно устроен сей мир, всё в нём в рифму: играем, умираем». Никогда не оглядывайся, просто иди – и смотри. Можно надеяться, что когда-нибудь стихи вернутся, что снова заявят о себе, как выразился Набоков, «звонкие души русских глаголов», можно тешить себя мыслью, что тожемогбыстатъ-выдающимсяпоэтом, а можно довериться течению
жизни – потому что оно вынесет именно туда, где ты больше всего нужен.
Ройзману невероятно везло с людьми, вот уж воистину – «судьба Евгения хранила…». Везло с друзьями, наставниками, женщинами, учителями, коллегами, случайными попутчиками. «Везёт, – ухмыльнётся народная мудрость, – тому, кто везёт». Никто не спорит, но всё же не каждому удастся так переписать свою жизнь – превратить исчёрканный помарками черновик в подарочное издание книги о собственных успехах. Сделать это лишь своими силами не сможет даже былинный герой, да Ройзман и не скрывал, скольким людям обязан. Где мог, благодарил, вспоминал, старался помочь в ответ – не ради благодарности, он её «в булавку» не ценит, а просто потому, что так надо. Откуда эта внутренняя уверенность в том, что надо – именно так, не иначе? Да оттуда же, откуда гордая привычка говорить только правду, а если правду почему-то сказать нельзя – молчать. Усердно и упрямо молчать, как инок Епифаний с отрезанным языком, ещё не овладевший заново искусством речи. Иногда молчание – лучший и самый понятный ответ, поэтому, если вам не ответили на вопрос, будьте уверены в том, что разночтений здесь быть не может. Всё именно так, как вы боялись думать.
Исправить минус на плюс легко только в школьной тетрадке, в жизни действуют иные правила.
