Жаль, что и самого Татищева перебрасывали, как жетон из руки в руку, – никто не знает, чего бы он смог добиться в Екатеринбурге, проведи там больше, чем пять лет с перерывами… Но Екатеринбург остался в прошлом навсегда. Последние годы жизни Василий Никитич живёт в полусотне вёрст от Москвы, в деревне Болдино Дмитровского уезда. Пишет с истинно болдинским вдохновением «Разсуждение о ревизии поголовной», «Разсуждение о беглых мущинах и женщинах и о пожилых за побег», ещё целый ряд записок и предложений, «Духовную» сыну, заканчивает «Историю Российскую», а в 1750 году, подготовившись к собственной смерти, как к заранее известному событию, умирает. Поэт спустя многие годы скажет: «Как родился – не помню, как умру – не узнаю», но это не про Татищева. Легенда с упрямством летописца утверждает, что за два дня до кончины Василий Никитич верхом на коне отправился на кладбище – выбрал место и повелел мастеровым копать могилу. Потом вернулся в дом, призвал священника, лёг и, читая Евангелие, умер. И будто бы в то самое время прибыл гонец из Петербурга с полным оправданием и орденом Александра Невского – но это, конечно, выдумка. Никто не прибыл и ордена не привёз, потому что земная слава бродила лишь вокруг да около Василия Татищева, не глядя ему в глаза. Его ценил Ломоносов, к его трудам ревновал Карамзин, о нём ходил шлейф слухов при жизни, да так и не растаял после смерти. Потомки обвиняли Татищева в преследовании раскольников и в жестоких пытках башкир, забывая о том, что обвинять следует не одного человека, а весь тот век, сколь напудренный, столь и безжалостный. Ведь тот же Вильгельм де Геннин собственной рукою приписал к словам приговора уктусскому бобылю, помилованному смертнику: «И ухи обрезать» (а было и так немало – «Бить кнутом на площади нещадно и вырезать ноздри»). Такие «ухи» торчат из каждого доброго дела предков, как закладки, отмечающие цитаты в книгах. «Весьма невинных людей побили»…
Сколько сделано и сколько не сделано, знал о себе только сам Татищев. Сугубый государственник с задатками кабинетного учёного, он собирал информацию, накапливал знания и создавал основу для тех, кто придёт за ним следом, – то же самое спустя века будет делать в основанном им городе Евгений Ройзман. Точно по словам Заболоцкого:
О! Я не даром в этом мире жил.
И сладко мне стремиться из потёмок,
Чтоб, взяв меня в ладонь,
Ты, дальний мой потомок,
Доделал то, что я не довершил…
А город – так что городу? Стоит, где поставили. Плоский бронзовый истукан, изображающий Татищева, дружелюбно соседствует с таким же точно плоским де Геннином: ироничная улыбка земной славы освещает Плотнику, как закатное солнце. Небо розовое, телесное, будто кто-то случайно прикрыл пальцем объектив. И чем твоя жизнь запомнится иным поколениям, до поры не знает никто – строкой ли из забытого стихотворения, сказанием о невиданном звере, новым городом, тюремным сроком или историей о женщине, которая бежала через улицу под гудки машин и мат водителей: бежала, чтобы сказать спасибо тому, кто спас её сына.
Так, и только так приходит мирская слава.
Но потом пройдёт и она.
Как сменить пластинку
1, 5 Владимир Мулявин – белорусский артист с Уралмаша
2, 3, 4 Владимир Шахрин – строитель «Чайфа»
1
– Ну сколько можно бренчать? – сердилась мать. – Когда уже работать начнёшь?
Музыка – не профессия, а отдых, досуг. В свободное время – пой-играй, но если тратить на это всю свою жизнь, так и по миру пойти недолго. Да и не мужское это дело.
Матери-то вот не до отдыха было, муж оставил с детьми, ушёл к другой – обычная история. Пришлось самой поднимать троих, а она простая швея, много не заработаешь… Вот увидали бы прадеды – зажиточные купцы, – как бьются потомки за каждый рублик, не поверили б глазам своим. Раскулаченные, сосланные в Свердловск богатеи осели на Уралмаше, и началась новая, невесёлая глава о жизни с чистого листа. Работа, работа, работа… Георгий, бывший муж, тоже любил побренчать на гитаре и Володю легко выучил. Может, она ещё и поэтому сердилась: слишком уж много тяжелых воспоминании для одной женщины? Да и помощи никакой. Когда ей говорили, мальчик у вас, дескать, очень музыкальный, она рукой махала – и что с того? В ресторане играть будет или в жмур-команде? Лучше бы токарем, завод-кормилец не даст пропасть.
Володя маму слушал, да не слышал – музыка мешала. В прямом и в переносном смысле. Однажды попал в Оперный театр, на «Травиату» – и долго не мог потом в себя прийти: размышлял, где же такая страна, где живут такие люди, как на сцене? Музыкантов в «яме» разглядывал, как артистов, – если не пристальнее. Сам он к четырнадцати годам освоил гитару, домру, мандолину, балалайку и трубу, играл в подземных переходах и поездах, пытался зарабатывать музыкой. Однажды заглянул во Дворец культуры Уралмашзавода, при котором работал струнный оркестр Александра Навроцкого. Полный тёзка другого Навроцкого, русского поэта, офицера и драматурга, вошедшего в историю как автор песни «Утёс Стеньки Разина», свердловский Навроцкий был выпускником Харьковского института культуры, а ещё – бывшим политзаключённым и педагогом от Бога. Дал Володе гитару – играет. Дал балалайку – играет. Дал мандолину – играет! Стали заниматься по шесть-семь часов в день, и вскоре Володя начал играть и в коллективе Навроцкого, и в духовом оркестре модельного цеха Уралмашзавода. В 1956 году его даже по местному ТВ показали – с балалайкой, жаль, что телевидению свердловскому тогда исполнился всего лишь год и дома далеко не у всех были телевизоры.
Мать к тому времени смирилась – ну а что ещё делать, ясно ведь, что на токаря учиться не пойдёт! Тут ещё и друг какой-то напел Володе, что в оркестре он будет получать больше, чем в цеху, вот он и подал после школы документы в «чайник», Свердловское музыкальное училище имени Чайковского. Отделение народных инструментов, класс – гитара. Гитара – класс! Профессиональных, фирменных инструментов он, конечно, и в глаза не видывал – играл на чём придётся. А слушали с ребятами-однокурсниками джаз. Паркер, Гершвин, всё, что можно было найти в те годы в закрытом городе Свердловске… Заканчивается такое всегда одинаково – наслушавшись чужого, хочется играть своё. Вот так при свердловском «чайнике» появился джаз-бэнд под управлением Володи, освоившим в свободное от занятий время ещё и фортепиано.
Бэнд, команда, группа – от людей, играющих вместе с тобой, зависит не меньше, чем от тебя, человека, который всё это придумал. К несчастью, от людей, играющих чужими судьбами, тогда, в конце 50-х, зависело всё остальное – и уже на втором курсе Володю с единомышленниками отчислили из училища. Формулировка – «За увлечение западной музыкой». Злые языки, впрочем, говорили, что здесь не обошлось без традиционного греха музыкантов – пристрастия к алкоголю, но на каждый чих, как известно, не наздравствуешься.
Шаг вперёд, два – назад. Володя едет в Магнитогорск, пытается поступить в музыкальное училище, но получает низкий балл по литературе (безусловно, самой главной для музыканта учебной дисциплине). И здесь на сцене его жизни, пока что не ставшей просто сценой, вновь появляется Александр Иванович Навроцкий, добрый гений, учитель и заступник. Связи, знакомства, характеристики, доводы, запись эфира с телевидения – всё идёт в ход: благодаря Навроцкому Володю восстанавливают в свердловском «чайнике» и милостиво позволяют завершить обучение. Дело сделано – теперь он профессиональный музыкант, теперь музыка – его профессия, но что с этим будет дальше, пока что совершенно непонятно. Хорошо, что страна большая – можно уехать в Калининград или, например, в Кузбасс, Петрозаводск, Оренбург. Собрать группу, поработать в филармонии, а потом всё бросить и в очередной раз вернуться в Свердловск – для того, чтобы вновь уехать отсюда как можно дальше.
