Наверное, вещи, обстановка, все это было ни при чем, просто, когда он садился в ректорское кресло, сразу думал: «Сейчас Инга меня застукает и прогонит!», и только через минуту вспоминал, что она уже никогда не войдет в свой кабинет.
Наваливалась глухая тоска, он пытался забыться в работе, углублялся в документы, быстро терял логику в ворохе бюрократических штампов и раздраженно думал: «Что за глупость, надо Инге позвонить, пусть объяснит!»
Он дал себе слово, что доведет до конца все начинания Инги. Последнее время они нечасто беседовали по душам, но сейчас, тоскуя по ней, Руслан вспоминал, что она говорила во время их свиданий, когда еще не была ректором. Рассказывала ему, что хотела бы изменить, что внедрить, от чего отказаться, а он почти не слушал, только говорил, что она очень умная.
Теперь эти разговоры всплывали в памяти, и Руслан планировал переделку приемного отделения, открытие шокового зала и палат наблюдения – в общем, делать то, что считала нужным Инга, но не успела.
Он так привык к костылям, что тянул с протезированием, понимая, что это дело непростое и небыстрое.
Сначала нужно будет подгонять протез, потом учиться на нем ходить, и хоть сейчас это не какая-нибудь деревянная нога, как у пирата, а современное функциональное устройство, все равно потребуется много сил и времени, чтобы к нему привыкнуть. Лучше отложить, пока он освоится с новыми служебными обязанностями. Пока и на костылях он всюду успевает.
Секретарша принесла ему кофе и доложила, что в приемной сидит разъяренный Царьков и требует аудиенции.
– Требует – примем, – улыбнулся Руслан.
Заведующий кафедрой кардиохирургии Царьков слыл великим гением, которому удалось сохранить природную доброту и простоту манер.
Он действительно со всеми был ласков и любезен, так что Руслан сам не понимал, за что недолюбливает этого хорошего человека. Царьков когда-то вел у студента Волчеткина курс сосудистой хирургии, так что официально мог считаться его наставником, которого не принять – верх неблагодарности.
– Пригласите. И, Катенька, если вас не затруднит, спросите, что он хочет, кофе или чай, и сделайте. Я бы сам его угостил, но костыли…
Руслан развел руками.
Ему нравилось козырять перед сердобольной секретаршей своей немощью.
Вошел Царьков, и по его непривычно суровому виду стало ясно, что он настроился на серьезный разговор:
– Руслан Романович, надо что-то делать!
– Безусловно. Всегда что-то надо делать, это жизнь.
– Вы понимаете, что надо как-то реагировать? Задержан убийца Инги Валерьевны, и кто же это оказался? Не кто иной, как наш аспирант!
«Все-таки профессия накладывает отпечаток на человека, – подумал Руслан, – бедняга прочел столько лекций, что теперь слова в простоте не скажет. Сплошная риторика».
– Наш аспирант, – продолжал Царьков, вышагивая перед Русланом, словно перед аудиторией, – а мы сидим и никак не реагируем!
– А как мы должны реагировать? – развел руками Руслан. – Ингу-то все равно не вернешь. Ингу Валерьевну, – быстро поправился он.
– По крайней мере мне непонятно, почему маньяк-убийца до сих пор числится у меня в аспирантуре!
«Мало ли в твоей аспирантуре перебывало маньяков-убийц», – про себя ухмыльнулся Руслан. Сейчас Царьков слегка успокоился, а в расцвете лет хватался за самые рискованные операции, даже за те, которые заведомо были обречены на провал. Его научные интересы балансировали на грани жизни и смерти, и в среде хирургов он имел заслуженное прозвище «Джек-Потрошитель», а пропагандируемые им операции за глаза называли «новым методом хирургической эвтаназии». Руслан тогда был совсем молодой доктор и не мог судить, насколько оправдан риск, на который идет Царьков, но считал его подвижником, руководствующимся самыми благородными мотивами. Только освоившись в профессии, он начал понимать, что не совсем все было бескорыстно в этом подвижничестве.
Руслан вздохнул и жестом пригласил Царькова успокоиться и сесть.
– Маньяком он станет только после суда, а покамест Михайловский такой же гражданин, как и мы все, только обвиненный в убийстве.
– Вы уж меня простите, Руслан Романович, но почему меня никто не обвиняет в убийстве? Вас? А его обвиняют, значит, есть к тому основания! – Царьков подошел к Руслану совсем близко и уставился ему прямо в глаза, опершись ладонями о стол.
Руслан хотел рассказать историю своего брата Макса, но быстро передумал. Разгневанный собеседник может это перетолковать так, что противно станет слушать.
– Закон даже запрещает нам увольнять человека, пока он находится под следствием, – сообщил он Царькову.
– Увольнять, может быть, и запрещает, не знаю, – поморщился тот. – Слава богу, за всю мою карьеру не привелось сталкиваться с подобным до нынешних дней. Но отчислить человека из аспирантуры мы имеем право, надеюсь?
– За что? Парень почти гений! Если он невиновен, я бы не хотел терять такого специалиста.
– О чем вы думаете только? – воскликнул Царьков с такой явной ноткой театральности, что Руслан живо представил его в роли какого-нибудь благородного отца на сцене самодеятельного театра, – погибла молодая женщина, а вы взвешиваете, хороший ли специалист ее убийца! Я просто потрясен вашей бесчувственностью!
– Смерть Инги Валерьевны – тяжелый удар для всех нас, – сказал Руслан тихо, – и я понимаю, как трудно смириться с гибелью человека, которого мы все любили. Должно пройти время, чтобы стих наш гнев и негодование на судьбу. Оно еще долго будет нас терзать. Но понимаете, в гневе можно разбить тарелку, но не чужую жизнь. Нельзя взять и прогнать Михайловского просто потому, что мы скорбим и нам надо как-то выплеснуть свое горе.
– Вы, видимо, не понимаете всей серьезности положения! Мы два года обучали человека и не разглядели, что он маньяк-убийца! Я уж не говорю о том, что мы должны были распознать отклонения психики у него еще до приема в аспирантуру! Как мы это объясним?
– Ах, вот в чем дело! – понял наконец Руслан. – Так сказали бы сразу, что боитесь за себя, зачем было демагогию разводить?
– Не только за себя, между прочим!
Руслан усмехнулся:
– Надеюсь, вам известно, что возмездие должно быть беспристрастным. И уж тем более в нем не должно быть страха. Надеюсь, вы меня простите, – он показал глазами на свои костыли, – что я не встаю вас провожать. Извините.
Царьков фыркнул и ушел, почти что хлопнув дверью, но в последний момент у него не хватило духу на этот жест.
Руслан грустно улыбнулся. А с какой смелостью этот человек уговаривал пациентов на крайне рискованные операции! Наверное, чем непринужденнее человек распоряжается чужой жизнью, тем больше боится за свою. Кажется, Монтень сказал: «Трусость – мать жестокости»?
Если бы Царьковым двигала боль от утраты близкого человека, которая у многих людей выливается в жажду мести, Руслан отнесся бы к нему с сочувствием. Но нет, он явился с одной целью – обезопасить себя.
