…Одно дело знать об аресте брата, другое — увидеть воочию, каким образом чудовищное легкомыслие одного из участников тайного общества позволило полиции напасть на его след и обрекло на гибель самого виновника провала и его сотоварищей. Одно — сознавать умом, что брат прошел, должен был пройти, следствие, был судим, казнен; другое — читать страницу за страницей изложенные жандармским слогом бумаги и собственными глазами видеть, как пришла в действие полицейская машина, как захватила она любимого брата, втолкнула в каземат Петропавловской крепости, дотащила до эшафота и затянула петлю на его шее»
707
708.
После оглашения приговора — семерых к повешению, остальных на каторгу — 11 из 15 осужденных, в том числе четверо смертников, обратились к Александру III с ходатайством о смягчении наказания. В их числе был и Александр Ульянов.
На протяжении всего процесса мать просила его подать прошение на Высочайшее имя о помиловании. Но он сознательно шел на смерть, беря на себя всю вину за организацию покушения на государя. «У меня есть долг перед Родиной», — говорил он Марии Александровне, стоя перед ней на коленях и умоляя простить за причиненное горе.
То, чего не смогла сделать мать, добился на последнем свидании 24 апреля их родственник, известный журналист Матвей Леонтьевич Лесковский. Он совершенно извел и деморализовал Александра своими разговорами о том, что мать лежит при смерти и казни не перенесет, что братья и сестры останутся круглыми сиротами…
Но, по мнению чиновников, прошение Александра было «неправильным» и «дерзким». В нем не было и тени раскаяния за содеянное. Он писал лишь о судьбе матери. И эту бумагу даже не стали показывать царю, хотя по другим — «правильным» прошениям приговор был смягчен, в том числе двум смертникам1.
И, наконец, последние страницы дела — о приведении в исполнение приговора 8 мая 1887 года. «Сегодня в Шлиссель-бургской тюрьме… подвергнуты смертной казни государственные преступники… При объявлении им за полчаса до совершения казни, а именно в 3S часа утра, о предстоящем приведении приговора в исполнение, все они сохранили полное спокойствие и отказались от исповеди и принятия св. таинств…
Первоначально выведены для свершения казни Генералов, Андреюшкин и Осипанов… По снятию трупов вышеозначенных казненных преступников были выведены Шевырев и Ульянов, которые также бодро и спокойно вошли на эшафот».
По мере того, как Ленин «вчитывался в страницы этого дела, — пишет Елизавета Драбкина, — он бледнел и бледнел, и, как выразился Ольминский, стоявшие рядом буквально физически чувствовали, как у него перехватывает дыхание».
То обстоятельство, что ни сам Владимир Ильич, ни его сестры не упоминали об этом посещении архива, вполне объяснимо. Даже спустя пять лет, в сороковую годовщину гибели Александра Ульянова, Анна Ильинична писала, что ей «все еще трудно глубоко ворошить прошлое, трудно запечатлеть его на бумаге» и то «больное чувство, которое она испытывает при мысли об Александре Ильиче, сковывает язык и делает рассказ мучительным»
709
710.
Конечно, и для Ленина это посещение архива стало сильнейшим психологическим стрессом. Дальше тянуть с отдыхом было нельзя, пора было уезжать. Тем более что из Екатеринбурга пришло, наконец, известие, что домик в Шарташе к приему гостей готов.
21 мая Владимир Ильич обращается ко всем руководителям центральных учреждений и организаций с письмом. «Уезжая в отпуск на несколько месяцев, — пишет он, — я очень просил бы поставить осведомление меня о наиболее важных делах и о ходе выполнения наиболее важных решений, планов, кампаний и т. д. следующим образом:
— посылать мне 1–2 раза в месяц самые краткие (не более 2–3 страниц) сообщения на эту тему и распорядиться о высылке мне важнейших из текущих печатных изданий… Держать связь с моим секретарем (Фотиева, Лепешинская)»
711. А уже 24 мая Ленин просит Сталина сообщить членам Политбюро, что он уезжает в отпуск «на днях».
24 мая Мария Ильинична отправилась в Москву подсобрать вещи, необходимые для поездки, и осталась в городе на следующий день. Но 25-го, в четверг, все планы рухнули. Случилось то, чего более всего опасался Владимир Ильич.
Глава 3
«РОССИЯ БУДЕТ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ
Странная болезнь
25 мая 1922 года пришлось на четверг. Но по решению профсоюзов его объявили нерабочим днем по случаю церковного праздника Вознесения Господня1.
И в Горках, и в окрестных деревнях звонили колокола. Весь этот день Владимир Ильич чувствовал себя хорошо. Гулял. Разве что после ужина появилась легкая изжога, но это случалось и прежде. Спать лег вовремя, но заснуть никак не мог. За окном вовсю пели соловьи, и он решил не ворочаться с боку на бок, а, как обычно, встать и прогуляться.
Вышел из флигеля и направился по аллее. В кустах сирени заливались соловьи: сначала один, потом неподалеку второй… Владимир Ильич остановился, стал слушать. Но когда соловьи, стараясь перепеть друг друга, вошли, как говорится, в раж, он стал собирать мелкие камешки, бросать в кусты и сразу почувствовал слабость в правой руке.
Вернувшись во флигель, снова лег, но около четырех почувствовал себя совсем плохо. Температура — 38,5. Головная боль довела до рвоты, и лишь после этого, уже под утро, он уснул. А когда проснулся, ощутил какую-то неловкость в правой руке и ноге, не смог писать и читать — «буквы поплыли», но еще больше его обеспокоило то, что впервые проявились затруднения в речи — он не смог «высказать своих мыслей теми словами, какими хотел». Однако буквально через час все эти ощущения прошли бесследно
712
713.
Днем 26-го приехали врачи: Семашко, Гетье, Левин, Розанов. «“Вот посмотрите, Владимир Ильич будет уверять теперь, что у него паралич”, сказал, смеясь, Н.А. Семашко. Эти слова, — пишет Мария Ильинична, — покоробили, а в душе было недоверие — уж не мозговое ли что-либо у Владимира Ильича? Но врачи успокоили нас…»
714
