Створки окна лоджии распахнулись, и в черном провале помещения появилась маленькая фигурка. Луна вынырнула из-за туч, и фигурка окрасилась в какой-то непонятный фосфоресцирующий голубоватый цвет. Она тоненькой свечечкой поднялась над перилами. Похоже, с той стороны лоджии стоял стул или стол, а может, я была свидетельницей левитации? Фигурка замерла над перилами, затем подняла тонкие руки, сложила их, будто в молитвенном призыве, словно пловец, готовящийся нырнуть в воду, и медленно, как-то неловко ломаясь в талии, бросила себя в неожиданный порыв ветра.
— Мамочка!
Я в ужасе отвернулась и зажала уши. Сквозь низкий гул, наполняющий голову, до моего сознания донесся мягкий удар.
Я поднялась на ноги, качнувшись из стороны в сторону, и стрелочник брезгливо отпрянул от меня.
Все это произошло так быстро, что он, по всей вероятности, не успел ничего заметить. Он стоял спиной к дому и плотной очередью посылал проклятия в мой адрес:
— Дура гребаная! Малолетка обкуренная! Собирай потом по шпалам, шпана несчастная.
Я оглянулась на ускользающие массивные диски колес уносящегося состава. Бока шпал, заляпанные мазутом, охая, выгибались и ритмично вспыхивали желтизной. Сердце больно сдавило, и я стремглав бросилась к арке, споткнулась, снова упала в грязь и, пытаясь подняться, но оскальзываясь, сначала на четвереньках, затем выпрямляясь, побежала к распластавшемуся телу.
— Дура обкуренная! Куда толь… — крик оборвался, и суетливый мужик, обгоняя меня, рванул к черному пятну на мокром асфальте.
Анечка лежала лицом вверх, и почему-то коротко стриженные волосы ее не слиплись в густой крови. Лицо было светлым и чистым, и только черты его пугали своей заостренностью. Глаза девочки были открыты, взгляд прожигал высоту и уходил в мироздание, увлекая за собой обездвиженность помыслов и чувств…
Слез у меня не было. Я села рядом с тоненьким тельцем и глухо, надсадно завыла.
Я выла, стрелочник бормотал: «Господи, Господи! Свят, свят, свят, Господи! Что же это, что же это?» — и зачем-то подбирал вокруг тела фантики, веточки, сходил за отлетевшим тапком и все это сложил в кучку на газоне. Захлопали фрамуги окон, на балконы выбирались растрепанные люди. В квартирах загорелись лампы. Люди сбегали по лестничным пролетам, и вокруг нас стала собираться толпа зевак.
Вдруг тишину пронзил безумный крик:
— А-а-а-а-н-н-а-а! А-а-а-н-нушк-а-а! Доченька-а-а!
На девятом этаже зазвенело разбитое стекло, и крупные осколки посыпались на толпу. Кто-то метнулся, и все отхлынули от дома, задрав головы вверх. Там, из кухонного окна, пыталась вырваться наружу голая женщина. Ее держали за волосы, втаскивали обратно, и лишь на секунду в оконном проеме показался тоже голый мужчина. Оттуда доносилась бессвязная мужская речь. Видимо, женщину пытались урезонить, как-то успокоить, что-то объяснить, но она лишь истошно орала:
— А-а-а-н-нушка-а-а! — и извивалась, и билась головой о подоконник.
Несколько мужчин бросились в парадное и побежали вверх. Наконец женщина перестала биться в истерике и бессильно прислонилась лбом к оконному переплету. Только голос ее звучал все с той же безумной горечью:
— Отпусти меня! За ней отпусти!! А-а-ан-нушка-а-а! Это ты виноват! Ты! Ты! Ты!
10
Поезд бросало из стороны в сторону. Он мотался так, что, казалось, вот-вот перевернется. Стаканы скользили по столу, как живые, то и дело натыкаясь на бутылку с лимонадом. Я отупело следила за их движением и ждала, когда же один из двух оживших стаканов доползет до края стола и опрокинется через алюминиевую окантовку. Мне не хотелось двигаться. Да у меня и не было сил двинуться, хотя бы поднять руку, чтоб убрать со стола эти снующие и порядком уже намозолившие глаза стаканы.
Поезд дернулся еще пару раз, зашипел и остановился. Я приподнялась на локте и выглянула в окно.
«Львов» — прочла я название станции и снова опустилась на диван. «Наверное, подсадят кого-нибудь. Конечно, подсадят» — с неудовольствием подумала я и отвернулась на всякий случай лицом к стене. Я натянула на себя простыню и укуталась в нее с головой.
Видения недавнего прошлого совсем вымотали меня. Я долго плакала, и, вероятно, глаза мои были красными, а веки опухшими. Уж очень мне не хотелось, чтоб кто-нибудь увидел мое лицо зареванным. Хорошо, если человек попадется понимающий и не станет лезть в душу с расспросами. А то ведь такие зануды бывают.
На этой станции поезд стоит долго, что-то около получаса. Пассажиры обычно выходят на перрон, покупают булочки, соки, пирожные и мороженое. Я помню, когда была маленькой, меня возили к бабушке, и я очень любила большие станции. Папа всегда выбегал к киоску и приносил в купе по три порции мороженого. Мне, брату и маме. Сам он мороженое не ел и потому брал себе бутылочку пивка. Он входил в купе радостный, держа под мышкой запотевшую бутылку и в ладонях три порции тающего пломбира в вафельных стаканчиках. Я знала наверняка, что мама откажется от своей доли, да и брат редко когда доедал свое мороженое до конца. У меня перехватывало дыхание от такого обилия моего любимого лакомства.
К бабушке я доезжала обычно осипшая, но счастливая.
Впервые за четыре часа поездки я улыбнулась. Да… Когда-то я любила дорогу. Со мной были родные люди, мне не приходилось ни о чем задумываться, и все было в радость для детской распахнутой навстречу всему новому души.
Поезд простоял уже минут пятнадцать, и я с облегчением решила, что дорожный бог смилостивился надо мной, я и дальше поеду одна, сокрытая в этом купе от чужих назойливых глаз. Я даже простыню сняла с головы и хотела уже сесть, чтоб немного понаблюдать за вокзальной колготней на перроне.
Неожиданно за ручку двери несколько раз дернули, и дверь со скрипом отворилась.
Я закрыла глаза и продолжала неподвижно лежать, прислушиваясь к звукам в купе.
По всей вероятности, вошел один человек. Он приподнял диван напротив и тихонечко положил в отделение для багажа свой небольшой скарб. То, что вещей было немного, я тоже определила по звуку. Вошедший быстро и мягко поставил что-то на пол, опустил диван и так же быстро вышел. Дверь за ним закрылась, и я, глубоко вздохнув, попыталась представить себе, кто же это мог быть. Мне хотелось хотя бы определить принадлежность к полу.
«Вернее всего — мужчина, — подумала я. — Женщина стала бы доставать пакетики с едой, дорожную одежду, тапочки и тому подобные весьма необходимые для определенного женского комфорта вещи. К тому же наверняка пожилой». То, что он был пожилым, я объяснила себе его бесшумной тактичностью. Уважительным отношением к спящей попутчице. Мне казалось, что молодежь не способна так вежливо вести себя. Мне всегда вспоминаются развязные подростки, демонстрирующие свою, так сказать, раскрепощенность и независимость, а на самом деле элементарную невоспитанность.
— Что, заперто? Не пускают вас? А вы постучите, там девушка, — голос проводницы, вероятно, обращен к моему попутчику.
