— И?
— Елизар Андреевич, вопреки всеобщему мнению, был нормальным человеком, младенцев на завтрак не ел, — рискую слегка пошутить, слабая усмешка собеседника говорит о том, что некоторые вольности в рассказе допустимы. — Он вполне мог пожалеть девушку в трудных обстоятельствах. Мог помочь, предоставить кров, дать денег на обучение. Мог принять в род, чтоб окончательно привязать перспективную одаренную. Но вот удочерить — с его старомодными понятиями о семье, роде и его чести — не мог никак.
— Но ведь удочерил? Или ты недоволен этим фактом?
— Ни в коем случае, отец Никандр.
— И как же ты связал это со мной?
Тщательно подбирая слова, пытаюсь объяснить свои выводы:
— Только две страсти были у Елизара Андреевича: империя и император. С чувствами и желаниями других людей, и даже собственными, если они шли вразрез с интересами двух означенных его кумиров, он не считался. Только Ваша воля могла заставить его породниться с безродной девицей и ее ребенком, — голосом выделяю с большой буквы слово «Ваша».
Монах какое-то время обдумывает мой ответ.
— Забавно… Редко кто мог дать такую точную характеристику этому человеку. Сколько слышал рассуждений о нем… А тут какой-то юнец смог в нескольких словах выразить его сущность, да еще целиком совпадающее с моим мнением. — Уцелевший глаз пристально изучает меня.
— Ничего удивительного. Вы были его первым воспитанником, а я и Дмитрий — последними.
— Да ты никак имеешь наглость сравнивать меня с собой? — Вроде бы сказано с насмешкой, но есть какая-то тень угрозы, поэтому спешу сгладить допущенную грубость:
— Ни в коем случае, отец Никандр. Просто мне одному из немногих довелось узнать его как человека, а не как должностное лицо, — на всякий случай еще раз склоняюсь в поклоне.
Монах опять долго молчит, заставляя меня нервничать. Как ни готовился я к этому разговору, но действительность оказалась гораздо сложнее. Тяжелая давящая атмосфера в помещении, созданная этим искалеченным мужчиной, буквально вжимает голову в плечи. Каждое мое слово — как шаг по минному полю; еще и врать нельзя.
— Насколько было бы проще, если б ты, вслед за Дмитрием, пошел в безопасность… Почему, кстати, отказался? Все задатки для этой службы у тебя есть.
— Не мое. Я уважаю людей, служащих там, но не готов посвятить свою жизнь этому делу.
— И с каких это пор служение Отечеству стало противно дворянину?
— С вашего позволения — служить Отечеству можно разными способами. Я не бегаю от службы, но именно в этом ведомстве служить не хочу, — твердо отстаиваю свою позицию, благо опыт отбиваться уже есть.
— Свободу любишь?
— И это тоже, отец Никандр.
— Что ж, иногда воля Господа проявляется странным образом, недоступным нам, смертным. Готов ли ты, дворянин Васин Егор Николаевич, послужить своему Отечеству?
Угу, сама постановка вопроса уже мне нравится: как будто есть возможность отказаться…
— Всегда готов! — Неуместный смешок от использования девиза пионерской организации в такой обстановке гашу в зародыше. И, отвлекшись, пропускаю удар по мозгам.
Дальше пошла такая пафосная муть, словно дедок выступал на митинге перед дворянским собранием. И «родина в опасности», и «кругом враги», и «все в едином порыве»… Я, конечно, иронизирую и перевираю, но если вся судьба государства зависит от действий шестнадцатилетнего парня — что-то тут не так. Хотя и так в речь почти не вслушивался, целиком и полностью сосредоточившись на защите, потому что «дятел» за ширмой с дикой скоростью молотил ментальными воздействиями, забыв или не поняв, что все его манипуляции для меня как на ладони. Сеанс накачки шел минут десять-пятнадцать, пока старик не выдохся и не начал повторяться. Очень удачно, что начало монолога застало меня со склоненной головой, а до сих пор несостриженные волосы рассыпались по плечам, почти закрывая лицо, иначе бы чем-то да выдал свое отношение к происходящему.
— Суть твоей службы тебе объяснит Григорий Осмолкин, — заканчивает монах, — слушай его, как меня, — еще один ментальный удар из-за ширмы, — больше сюда не приходи никогда, — и окончательный, добивающий.
Краем глаза отмечаю, что источник неизвестного мага потускнел до неприличия, явно исчерпав себя. Это очень хорошая новость, потому что моя защита с непривычки уже на пределе. Этот гад силен и, похоже, очень опытен; мое счастье, что разделяющее нас расстояние заставило его тратить силы нерационально.
Если б не озаботился перед визитом сюда навестить маму, мог бы словить все эти закладки, хотя и узнал об их наличии: одно дело видеть, а совсем другое — противодействовать. Как оказалось, на редкость вовремя поинтересовался механизмом блокировки также и других подобных техник, а главное — защитой от них.
Всю свою ненависть вкладываю в одно-единственное действие.
Зря ты, дяденька, выбрал четки из заряженных жизнью бусин: были бы обычные, деревянные, пришлось бы мне искать другой путь.
— Благословите на службу, отец Никандр! — опускаюсь на колени перед монахом, одновременно сокращая расстояние между нами — ошибку неизвестного повторять не собираюсь.
— Благословляю, дитя. Ступай.
Навстречу крестящей руке с зажатыми бусинами летит тончайший жгут моей силы. Хрена с два кто повторит: для этого надо быть именно видящим.
На негнущихся ногах проделываю весь обратный путь в сопровождении молодого молчаливого монаха, приведшего меня сюда. И держу — на зубах и «морально-волевых» — держу канал подпитки между своим источником и проклятыми теперь четками, накачивая их не-жизнью. Где-то на середине пути нить между нами обрывается, и так выдержав на десяток метров больше, чем я ожидал. Раскочегаренный до предела дар тормозит не сразу, продолжая вырабатывать энергию.
И только выйдя за стены, позволяю себе чуть-чуть расслабиться и отпустить то немыслимое напряжение, что выдерживал все эти минуты.
Не пережить тебе этой зимы, старик.
Сила сходит с ума, запертая в теле, но возможности дать ей выход пока нет. Не то чтобы боюсь продемонстрировать выброс, но лучше подальше отсюда. Так и иду до станции в сопровождении дождавшегося Земели, опасаясь расплескать клокочущую энергию, напоминая самому себе мужика из анекдота, не рискующего кашлянуть после ударной дозы пургена.
— Год, надо продержаться год, — говорю скорее для себя, чем для пилота.
На станции в вагон сели только мы с ним, так что наблюдателей нет. Да и зачем они, если по задумке хозяина я теперь оболваненная марионетка? Нашим попутчикам сегодня повезло: бурлящую во мне силу я в итоге все-таки смог оформить в стандартное общеукрепляющее воздействие и сбросил в пространство. Больше всего досталось Олегу, который находился рядом, но этот лось и так здоров, так что особого эффекта не почувствует. А вот бабке на соседней скамейке должно резко похорошеть: если ее дети-внуки рассчитывали на наследство, то сочувствую их «горю» — еще пару лет старушка точно проскрипит. Видимо, все в жизни уравновешено: одному старику смерть приблизил, другому — отдалил.
