– Вот, Григорий, – сказал Юрий Дмитриевич. – С девушкой неприятность… Впрочем, если ты возражаешь, мы поедем в поликлинику…
– Оставь, – сказал Григорий Алексеевич. – Аптечка на кухне, ты ведь знаешь…
Юрий Дмитриевич повел Зину на кухню, усадил на стул, снял пиджак, засучил рукава, быстро и ловко обработал кровоподтеки, наложил пластыри, а к синяку – свинцовую примочку.
Зина сидела устало и безразлично; если ранее лицо ее было бледно, то теперь оно покраснело и обильно покрылось каплями пота. Юрий Дмитриевич вытер ей пот куском марли, затем провел в свою комнату и уложил на тахту, подсунув под голову подушку. Папа Исай по-прежнему стоял в передней, не раздеваясь, а против него так же молча стоял Григорий Алексеевич.
– Я, пожалуй, пойду, – сказал папа Исай. – Я внизу на скамеечке посижу, Зиночку подожду…
– Нет, нет, – сказал Юрий Дмитриевич. – Мы ведь с вами не договорили… Вернее, только начали… Я сейчас говорить хочу… Я думать хочу… Снимите плащ…
Он помог папе Исаю снять плащ. Под плащом была вельветовая толстовка.
– Вы и куртку снимите, ведь жарко, – суетился Юрий Дмитриевич, становясь всё более оживленным.
Папа Исай снял и куртку. Под курткой у него была свежая белая рубаха-косоворотка. Портрет Толстого висел на чистенькой муаровой ленточке.
– Я чай поставлю, – сказал Григорий Алексеевич.
– Так о чем, о чем это вы? – сказал Юрий Дмитриевич, когда папа Исай уселся за стол. – Христианство Христа и христианство церкви…
– Не церковь, а вера свела евангельское учение с неба на землю, – сказал папа Исай. – Сделала его применимым на земле.
– А вот это интересно, – подхватил Юрий Дмитриевич, подталкиваемый вовсе не словами папы Исая, а своими мыслями. – Христианство из религии превратилось в форму правления… Материализация идеала… Да, Григорий, ты вот смотришь удивленно, но мы с тобой почти всю жизнь прожили в эпоху, когда раздумья сменялись ясными лозунгами… Я не о лживых лозунгах говорю… Я о тех говорю, в которых истина… Не убий… Не укради… Человек человеку друг… Идеалы, вместо того чтобы парить в воздухе, твердо становились на землю, удовлетворяли сегодняшним потребностям… Допускаю, в этом была жестокая необходимость… Но это таило в себе величайшую опасность, ибо нарушало природу мышления… Я к чему это, – смешался он вдруг, приложив ладони к вискам, – ах, я об идеале начал говорить, о том идеале, который в лозунг заключен был и на землю опущен… Смысл и величие всякой мысли – в итоге, в идеале, и истина всегда проста… Верно, согласен… Смысл и величие всякой горы – в ее вершине, но попробуй сруби с Эвереста вершину и поставь эту вершину в поле… Получится жалкий бугорок… Идеал потому и называется идеалом, что он никогда не может быть достигнут, как кусок мяса или женщина… Материализуясь, он исчезает…
Юрий Дмитриевич обошел вокруг стола. Он чувствовал необычный прилив сил, в глазах был лихорадочный блеск, а лицу было жарко. Папа Исай прихлебывал из блюдечка принесенный Григорием Алексеевичем чай.
– Земля – земля и есть, – сказал он. – Со всячинкой, с требухой… Ты спаси вон этакую, а не ту воображаемую кисельную планету, каковой просто нет… Ради этого Иисус на землю сошел…
– А вот тут-то вы и запутались, – как-то радостно, по-детски выкрикнул Юрий Дмитриевич. – Это важный момент… Это очень важный момент… Я хочу с Иисусом спорить… А чтоб поспорить, я должен его признать, хотя бы временно… Я о главном, о главной мысли спорить хочу… Возлюби врага своего… Непротивление злу насилием… На зло добром ответить… Согласен… Но только на зло утробное, еще не рожденное… Вот какое зло добра требует… Помните, у Достоевского мысль о том, что спасение всего мира не нужно, если оно куплено ценой гибели одного ребенка… В этой мысли – высшее проявление человеческого гуманизма… Идеал, без которого жить нельзя… Именно идеал, который, материализуясь, исчезает либо даже в свою противоположность превращается… Итак, я повторить хочу: главное, в чем я не согласен с Иисусом, это в трактовке им лозунга «непротивление злу насилием» не как философского понятия, а как руководства к действию… «Возлюби врага своего» не сегодняшний лозунг, а идеал, к которому следует стремиться… Когда и врагов-то не будет… Когда человек человеку друг…
Юрий Дмитриевич замолчал. Он был так возбужден, что, едва усевшись на стул, сразу же вскочил, начал расстегивать ворот рубашки.
– То, что ты говорил, интересно, хоть и спорно, – сказал Григорий Алексеевич, – но ты успокойся, выпей чаю… Ты не спишь ночами, я слышу, как ты ходишь, когда просыпаюсь… Тебе надо бы отдохнуть… Ты обрушился здесь на лозунги, но лозунг есть мысль, оформившаяся в догму… Мысль же всякого человека конечна, имеет рождение и смерть, то есть догму, как всякое живое существо. Не оканчиваются догмой лишь мысли бесплодных мечтателей. Всякий прогресс есть движение от одной догмы к другой… Впрочем, давай пить чай…
Папа Исай между тем вздремнул, разморенный чаем и жарой. Он опустил голову на грудь, и портрет Толстого легонько постукивал о край стола. Юрий Дмитриевич подвинул к себе стакан чаю и зачерпнул варенья из вазочки, однако сразу же вскочил и, уронив варенье на скатерть, торопливо пошел в свою комнату. Зина не спала, сидела, по-детски подобрав под себя ступни, и смотрела на стену. Лицо ее несколько порозовело.
– Мне домой пора, – сказала Зина, – я неловко себя чувствую перед вами… Вы такой занятый человек… Вы на профессора похожи…
– Нет, я не профессор, – сказал Юрий Дмитриевич, – я врач, доктор… Я обязан был вам помочь…
– Вы верующий? – спросила Зина.
И вдруг Юрий Дмитриевич понял, что сейчас, стоя перед этой наивной девушкой в дешевенькой кофточке, он должен уяснить для себя какие-то очень важные понятия. Причем наивность этой девушки не давала ему возможности воспользоваться своим опытом, ответить что-либо, солгать или легко сказать одну из кажущихся правд, не порывшись в своем нутре.
– Я верить хочу, – сказал он после нескольких минут молчания, – но Бога ведь нет, девчушка… Нет, дорогая ты моя… Потому что веками человек так жаждал его, так мечтал о нем, как можно жаждать и мечтать лишь о том, что никогда не существовало и существовать не может…
Он сказал это с такой страстью, с такой болью, что девушка посмотрела ему в лицо и вдруг поняла его и поверила ему.
– Нету, – сказала она как-то жалобно, по-птичьи вытянув шею, – и не может… Никогда не будет. – Слезы лились у нее из глаз, пока она раздумывала, но это не были слезы протеста и вообще не был плач; больше не из-за чего было протестовать и не из-за чего плакать.
– Я пошутил, – испуганно сказал Юрий Дмитриевич, – я верующий… Я в церковь хожу…
Он приблизился к девушке, прикоснулся к ее волосам, и в этот момент она словно пришла в себя от шока, оттолкнула Юрия Дмитриевича, вскочила с искаженным ужасом лицом и ударила Юрия Дмитриевича кулачком в плечо, довольно больно по мускулу. Второй рукой она сбила его очки. Юрий Дмитриевич начал прикрывать лицо руками, невольно присел, сморщился, зацепив столик с вазой. Ваза грохнула, осколки заскользили по полу.
