Щаге Райк хмыкнул, бросил на седого дэва острый взгляд.
Старый дэв холодно и внимательно слушал, но глубоко запавшие глаза блестели, а
на бледных щеках выступил румянец.
– Что он глаголит? – сказал он негромко. –
Разве… дикие могут вот так?
– Ты слушай, – ответил Щаге Райк. – Слушай.
С губ распростертого и одурманенного варвара, лишенного
сознания и воли, продолжали срываться странные для такого испещренного шрамами
воина слова:
– …но если тебе скажут, что у твоих ног нет ни
одного…ни одного!… тогда знай, что мое измученное сердце не выдержало. Ни
кровавые битвы, ни воля чужих колдунов, ни сами боги не могли остановить и
повергнуть, но твой холод убил меня надежнее любого меча. Я мертв, я похоронен,
а на мою могилу навалены тяжелые камни, чтобы не встал, влекомый любовью…
Он шептал все тише, заклятие ослабевало, седой дэв
наклонился, ловил Каждое слово, а Щаге Райк повторил задумчиво:
– Влекомый любовью… Что-то знаемостное. Но не
вспомнить, не вспомнить…
– Автан Дарх, – обронил седой дэв негромко.
– Кто?
– Автан Дарх, – повторил седой с некоторым
раздражением. Он наклонился, стараясь не пропустить ни слова, слетающие с губ
зачарованного. – Великий маг, жил и творящил за пятьсот лет до осознания.
– Маг? – повторил Щаге Райк. – А при чем
здесь маг?
– Он был великий маг, – бросил седой дэв еще
раздраженнее. – Он освоил даже магию любви. По крайней мере, так глаголят.
Щаге Райк отмахнулся.
– Эти слухи расненят эпоха от эпохи. Всем хотелось
чуда… Но заклятия его… те, что проросли до нас, в истинстве дивно и странно
красивы.
Придон уже шептал совсем тихо. Седой дэв распрямился, теперь
лицо было снова бледным, зато глаза блестели странным влажным светом.
– Щаге Райк, я боюсь, что… что этот варвар как-то
нащупал ключ…
– Ключ? Разве это бытностно?
– Или хотя бы отыскал отдельные слова.
Щаге Райк подумал, покачал головой.
– Ты прав. Я тоже познаю, как мое сердце трепещет, а На
глазах кипенье слез. Тебе арнтно, но я сейчас страстно жажду уберечь какую-то
грязную и тупую, как корову… нет, как козу невежественного сенга, девку…
Седой дэв сказал встревоженно:
– Пойди к Акуниргу. Пусть он тебя очистит, опуринит. Погрузись,
ты устал. Лучше оластись прямо сейчас! От магии любви нет щита. Не надо
оппасничать.
Щаге Райк поднялся, сделал пару шагов к двери. Оглянулся с
тревогой:
– А ты?
Седой дэв сказал невесело:
– А у меня щитанство есть. Щаге Райк дернулся.
– Ты же сам рек, что от магии любви нет щитанства!
– Нет, – ответил седой дэв. – Но для меня –
есть.
Иди.
Щаге Райк вышел, пальцы его на ходу растирали ноющее сердце.
Когда за ним захлопнулась дверь, а незримые руки наложили колдовские печати,
видимые только чародеям высшей степени, седой дэв снова повернулся к
потерявшему сознание варвару.
Сквозь кровавую пелену, застилающую взор, Придон видел, как
на стене, прямо над запрокинутой головой колдуна, возникло светлое пятно.
Расширилось, в мерцающем свете высветилось, созданное его волей и чарами,
женское лицо с удивительно тонкими, почти птичьими чертами. Крупные выпуклые
глаза смотрели с любовью и нежностью.
Колдун часто задышал, сказал что-то, в голосе послышались
хрипы. Он всхлипнул, сам испугался или устыдился, пугливо оглянулся на дверь,
взмахнул рукой, изображение исчезло.
Да, он защищен, сказало что-то в черепе Придона, и он с
испугом понял, что понимает мысли этого дэва. Как любой защищен, продолжал
надрывный ломкий голос, кто до смертной муки переболел чем-то… У того
вырабатывается способность не заболеть снова… И болеть уже нечему.
И тут же мысленный голос дэва утих, больше Придон не уловил
ни слова.
Он вынырнул из океана боли, глаза снова увидели ту же
комнату. Тела своего Придон не чувствовал, даже веки не мог опустить, так и
смотрел сквозь боль и жуткую резь в глазах. Старый седой дэв все еще в комнате.
Отлучался или нет, Придон не видел, но дэв выглядел измученным, словно пытали
его самого, будто это его пропустили через костедробилку, а потом жгли на незримом
огне.
Потом зазвучали голоса, в поле зрения появился Щаге Райк.
– Ну что? – услышал Придон. – Расхрустеть его
не расхрустить?
Старый дэв покачал головой.
– Он… отдан кому-то. Очень отдан. А любовь – это самое
сильно ведарство. Она разом полонит голову, сердце и тело. Отданный уязвим лишь
от того, кого любит. От всего остального – укрыт, как никто.
Щаге Райк фыркнул:
– И от удара его же рубилом из железа? По темени? Седой
дэв брезгливо отшатнулся.
– Глаголишь, как эти грязные варвары!.. Запечатлеваю
тебе: он укрыт от любой магии, любых охотей, любых возни-калищ. Ему беназдно
горы золота или целые окерты. Его без-наздно умызивать любыми женщинами…
Щаге Райк снова фыркнул:
– Любыми? Хочешь речь, что даже Орлидия, ся у тех
полузверей зныкалила богиней любви… не сумеет се зачаровать?
– Он уже зачерен, – терпеливо сказал старый
дэв. – Сам себя зачерил, своей волей. Эти черы укрывают от всех Других
черов. Его убить – да, победить – нет. Они говорили между собой, на него
внимания обращали не больше, чем на раздавленную муху, голоса звучали ровно,
монотонно, Придон вслушивался в эти странные слова, и постепенно понятными
становилось все больше и больше слов, наконец он уже понимал все, словно дэвы с
самого начала говорили на его языке.
– Та, – спросил Щаге Райк, – ради которой он…
далеко?
– Очень, – ответил старый дэв. – Даже не
эгеню, где, за какими горами, морями или пустелями. Но разлука для любви, что
уже и не любовь, а Великность, что ветер для огня. Слабый гасит, сильный –
раздувает. Да и вообще, любовь, что боится длинностей или щитностей, – не
Великность. Во всяком случае, я легко проткну щитность такой Великности хоть
пальцем.
Щаге Райк кивнул. Лицо было угрюмым.
– Я вем. Напротив, длинность только усиливает власть
тех, кого мы любим. И усиливает щитность.
Старый дэв долго задумчиво смотрел в неподвижное лицо
варвара.
– Не понимаю… Вот он, полузверь, но… как он может?
Ведь, Щаге Райк, наша вщентность в том, что в нас, Настоящих, мертится сама Великность,
даже простая любовь. Онейшая боль нашего кровства не в том, что гибнем, не в
силах приникнуться к жизни в мире с этой страшной сводящей с ума Луной… из
каких бездн тьмы только взялась на гибель нашего народа!.. а в том, что
стушеваем любить. А люди без сего быстро беднеют, обертаемы в полулюдей,
упрощаются, а затем и вовсе… Не вем, но мне жутно и гадно думать, что у сех
полузверей может выникнуть то, что гинет в нас.
