Итания спала в этой нише, скрючившись, как зайчик в тесной
норке, подтянув колени до подбородка. Бесконечно милое прекрасное лицо
порозовело, пухлые губы приоткрылись, Придону безумно хотелось взять ее губы,
как спелые вишни, в свои и смаковать их нежность, их тепло.
Все залито розовым светом утренней зари, и Придону
почудилось, что заря начинается именно отсюда, как он однажды и ответил
мудрецам.
Воздух был чистый, едва-едва тронутый ароматом цветов.
Неслышно ступая, он пересек эту часть огромного зала, ноги тонули в мягком
толстом ковре. Когда подошел к ложу вплотную, привыкшие к полутьме глаза видели
в этом свете уже все до мельчайших черточек.
Веки Итании опущены, длинные пушистые ресницы отбрасывают
чернильную тень на щеки. Тени подрагивают при каждом вдохе, лицо спокойное и
безмятежное, на губах улыбка, явно видит что-то радостное… Водопад золотых
волос застыл на подушках роскошными волнами, даже в полутьме по ним
проскакивают мириады крохотнейших искорок, живут сами по себе.
Он жадно вглядывался в ее лицо. Сам не помня как, тихонько
опустился на самый край ложа, толстого, на которое можно уложить буйвола – не
прогнется, но ресницы Итании затрепетали, веки начали медленно подниматься.
В ужасе он застыл, превратился в камень, не зная, метнуться
ли обратно к окну, упасть ли на колени, поспешить сказать сладеньким голосом,
что он совсем-совсем не хотел ее напугать вот так до смерти, не надо кричать,
он не зверь, он не разорвет ее, только не кричи, не плачь…
Она открыла глаза, взор еще затуманен сном. Улыбка на губах
осталась, сами губы на глазах наливались, как спелые вишни, покраснели. Итания
смотрела ему прямо в лицо, потом тонкая рука медленно поднялась, нежные пальцы
коснулись его обнаженной груди.
– Почему у тебя этот шрам… – прошептала она едва
слышно. – У тебя прошлый раз его не было.
Придон страшился сдвинуться с места. Он пожирал ее глазами,
молчал, только смотрел потерянными глазами. Сердце стучало все громче. Ее
пальчики на его груди подбрасывало с каждым ударом.
– Откуда этот шрам? – повторила она с
недоумением. – Здесь у тебя… кожа оставалась… без шрамов..
Прекрасные глаза поднялись с его груди на застывшее лицо, в
них появилось недоумение. Придон видел, как взгляд чистых невинных глаз
соскользнул с его лица, уперся в стену опочивальни, прошелся до окна, откуда в
зал наискось падает прозрачный лунный свет… там же прутья решетки раздвинуты
чудовищной силой.
Когда снова посмотрела ему в лицо, в ее глазах появился
страх.
– Это не сон… – прошептали ее губы. – Это не сон…
Я здесь, в спальне… и здесь этот дикий варвар!
Придон сказал с мукой:
– Не пугайся, это в самом деле я… Но меня пугаться не
надо! Ну не мог я уйти, не посмотрев еще раз на тебя. Пусть это будет
последнее, что я увижу в этой жизни… Даже если в дремучих лесах злобные
великаны будут рвать меня на части, я умру с улыбкой, ибо буду видеть твое
лицо, твои глаза…
Она произнесла похолодевшим голосом:
– Ты разочарован, что я не воплю от ужаса?
– Итания…
– Я не воплю, – напомнила она гордо, – ибо я
– дочь тцара, а не пастушка из ваших степей! И хотя ты, дикарь, можешь меня
убить одним движением пальца, ты не заставишь меня кричать и просить пощады!
Как ты посмел, дерзкий, вломиться сюда?
– Просто посмел, – выдохнул он жарко. – Моя
любовь мне защитой. А здесь я потому, что… мне страшно!
– Страшно? – перепросила она. – Да ты в самом
деле изменился в лице! Ты, похожий на голодного волка!
– Сытые свиньи, – вырвалось у него, –
страшней, чем голодные волки.
– Свиньи? Ты о ком?
– Итания, – сказал он жарко. – Я люблю
тебя!.. Вся моя жизнь отныне лепится вокруг этих трех слов, как молодая поросль
вокруг сильного дерева, дающего им жизнь. И все мои дела, мечты, сны и грезы –
вокруг этих слов, и весь я – эти три слова…
Она слушала его настороженно, но уже и зачарованно, как
ребенок, слушающий странную волшебную сказку. Прекрасные глаза широко
раскрылись, в них росло изумление.
– А вот Горасвильд, – сказала она, опомнившись на
мгновение, – говорит, что ты принесешь нам несчастье!
Придон вспомнил красавца мага в белой как снег мантии, что
уже и на мантию не похожа, а почти боевой плащ полководца. Сердце защемило. Как
тогда посмотрел на него этот Горасвильд из-под краев белой шляпы!
– А что сказал тот маг, – спросил он, –
который с одной рукой?
– Барвник? – переспросила она. – Такой худой
старик в черном плаще и в черной шляпе?.. Он вроде бы к тебе относится лучше.
Но я его почти не слышала.
– Да, – сказал он горько, – Барвник в черном
плаще, и черная на нем шляпа. Как такого слушать? Зато Горасвильд весь в белом…
Но ты уверена, божественная, что черная совесть обязательно под черным плащом?
А под белым – белая?
Она наморщила лоб, подумала, снова взглянула в его лицо.
– Ты дикарь, – сообщила она ему. – Ты очень
силен и безумно отважен… Для большинства женщин это все, что требуется от
мужчины. Тогда они могут гордо вышагивать рядом и свысока смотреть на подруг, у
которых мужья не такие высокие и не такие широкие в плечах. Да, и в моей
цивилизованной Куявии тоже такое… дикарство! Однако я – не дикарка. Мне вовсе
не нравятся сильные и грубые мужчины.
Он был в отчаянии, поднялся и на, чал пятиться к двери, даже
не понимая, что лучше через окно, как и пришел, когда она неожиданно спросила:
– Я нечаянно услышала, как челядинцы пели одну красивую
песню… Я спросила, где ее услышали. Они указали на тебя. Неужели у вас поют
такие песни?
Он опустил голову, прошептал:
– Поют. У нас поют.
– Да? – удивилась она. – Дикари тоже поют?
Как странно и удивительно… Мне очень понравилась та песня. Ты запомнил ее
случайно… или же знаешь еще?
– Знаю ли я! – вырвалось у него пламенное. –
Я знаю сто тысяч песен! Я знаю… Я потерял им счет. Только это песни, потому что
все о тебе! Все остальное – это так, тлен, прах, сухие листья…
В ее прекрасных глазах появилось удивление, росло, наконец
перешло в изумление. Она прижала розовую ладошку ко рту, но не сумела удержать
слова, что вырвались сами:
– Это… это ты их придумал?
– Я ли? – изумился он. – Нет, конечно!.. Их
придумала моя исстрадавшаяся по тебе душа, мое израненное разлукой сердце, мое…
все то, что есть я, и что выше меня, но тоже есть я! А я только та труба, тот
боевой рог, что неумело выдувает прекраснейшие и неслыханнейшие звуки,
превращая их в черт знает что, калеча и уродуя, ибо нельзя в человеческую речь
вложить то, что рождается в человеческой же душе. Ибо тело у нас от зверя, а
душа от богов… или даже выше, чем от богов!
