Однажды я лежала, а девочки сидели около меня на кровати. Старшая показывала мне, как она вышивает и какие разные швы она уже знает… В школе начали учить вышиванию и ей очень понравилось… Младшая сидела и баюкала на руках куклу. Круглое личико такое озабоченное. Но эта озабоченность не ко мне относится; это она играет, будто она взрослая женщина с ребенком… Интересно, о чем она думает, когда просто вот так сидит и баюкает куклу… Все-таки девочки не похожи на меня. Я никогда не играла в куклы… А старшая все делает лучше меня; ей только покажешь, а она уже умеет и овощи чистить, и полы мыть… Лазар маленький запомнил, как ей было четыре года и она свое платьице стирала в тазу. Наша малышка тогда родилась и я болела, в больнице лежала… Я слушаю голосок моей старшей дочери, но мне надо все время собираться с силами, чтобы улавливать смысл, а то слышу одно только звучание… Вдруг я очнулась, испугалась, что она потеряет иголку или уколется… Сказала ей, чтобы она была осторожна с иголкой и с ножницами… — Мама, ты мне уже говорила… Вдруг я услышала свой голос как бы со стороны… такой слабый и надтреснутый стал… И ничего не выражает, кроме напряжения голосовых связок, мне трудно говорить… Я совсем не умею шить и вышивать… Так, дырочку зашью кривыми стежками, залатаю — и ничего больше… Я заметила, что девочка что-то хочет мне сказать, но колеблется… Наверное, отец сказал ей, что меня нельзя тревожить… Я и вижу, что девочки стали относиться ко мне как-то настороженно, натянуто, без естественности… Эта моя болезнь совсем отдалит от меня моих дочерей… Я почувствовала досаду на Лазара, зачем эта его излишняя забота обо мне… Я стала такая раздражительная, это от слабости; у меня пальцы очень ослабели, дрожат… Дня два я не могла причесаться, Софи зашла к нам, заметила, и причесала меня… Заплела волосы в одну косичку, так легче лежать… Она сказала Лазару… Утром он принес таз, графин с водой; умывал меня, потом стал расчесывать волосы… Во всех его жестах и в том, как он все это делал, была какая-то тоскливость и будто сломленность какая-то… Я ужаснулась этому его состоянию и своей беспомощности, и заплакала… Меня начало трясти от этого плача… «Не надо… не надо…», — он проговорил так сломленно… Я попыталась перестать, но не могла… Он кончил заплетать мне волосы в косичку, уложил меня на подушки (две подушки подложены) и снова попросил: «Не надо…» «Я не могу, — сказала я. — Лучше не обращай внимания, само пройдет…» «Хорошо», — ответил он так же сломленно и отошел от кровати… Действительно прошло, минут через десять… И дети бедные все это видят…
— Ты что-то хочешь мне сказать? — я сказала девочке. — Ты скажи. Это можно…
Какой у меня голос…
Оказывается, еще месяц назад отец обещал ей устроить экзамен по греческой мифологии. Она целый месяц читала книги, которые он велел прочесть; и все статуи и все рисунки на вазах запомнила, а он не спрашивает… Я сказала, что отец, наверное, забыл из-за моей болезни…
— Давай я тебя спрошу…
Она снова заколебалась… Я поняла, что она считает, что отец знает лучше, но говорить это мне она не хочет. Я ведь больна, она боится меня обидеть, огорчить… Вот Лазар Маленький не сомневается в моих знаниях… — Давай я отцу напомню вечером… А, я правильно угадала, вот этого она как раз и хотела… Со своим вышиванием в руках она наклоняется ко мне немножко виновато и хочет поцеловать… — Нельзя! — поспешно говорю я… Голос звучит совсем сорванно и визгливо… Она и сама вспомнила этот запрет, и отстраняется, прижимается к металлическим прутьям спинки кровати… Очень мучительно мне так жить… И детей очень жалко…
Я Лазару сказала о нашей девочке и он вечером устроил ей экзамен… Он спрашивал ее, она рассказывала, потом он прикрывал ладонью надписи под фотографиями и спрашивал, какого бога или героя изображает статуя или рисунок на посуде… Она только один раз ошиблась, спутала Геракла с Гермесом, это была та статуя Праксителя, где Гермес с одной отбитой рукой держит на другой руке маленького Диониса, там действительно Гермес такой широкий… Я слушала ее и стала гордиться ею, какая она вырастет, такая умница и все будет уметь делать… И неужели я не доживу и не увижу ее взрослой… Я почувствовала слезы в глазах… Дети уже привыкли, что я часто плачу… Я чувствую, что такая больная, слабая, я им неприятна. Им тягостно сидеть возле меня, ухаживать за мной. И они испытывают чувство вины, им кажется, что они жестокие, нехорошие. Они стараются все делать, но заставить себя любить меня больную они не могут… И я чувствую, что и я слишком сосредотачиваюсь на своих ощущениях, на своей беспомощности… Я стала нечуткая к детям… За что они, такие маленькие, должны так страдать?…
Я стала хвалить девочку… Лазар сказал, что когда я вернусь из больницы, она уже и «Одиссею» прочтет… Он говорил с уверенностью… Обе девочки как-то оживились, подались немного вперед, на личиках — надежда и облегчение… Я поняла, они при словах отца поверили, что я поправлюсь и буду такая, как была всегда… Я тоже сказала, что скоро поправлюсь… Лазар Маленький сказал с такой горестной иронией, что пока я вернусь, она может уже и древнегреческий изучить и читать Гомера в подлиннике… Это у него, конечно, такое совсем детское желание противопоставить себя своим сестренкам; показать, что если для них можно и солгать, то для него не надо придумывать утешения, будто я скоро поправлюсь… Я испугалась: — столько горечи в его голосе… Ему хуже всех… Девочки посмотрели на него с недовольством, они хотят верить отцу, а не ему… Сделалось короткое молчание, но мучительное какое-то… Мальчик вдруг подошел к постели близко; он худенький и уже сильно тянется вверх, и как-то беззащитно выглядит от этого; он спросил, не хочу ли я чего-нибудь — помидоры или абрикосы… Он сбегает сейчас на базар и купит мне… Я хочу только, чтобы меня не мучила эта слабость, особенно в пальцах, и этот жар… Но я понимаю, ему хочется что-то сделать, побежать; какое-то действие, пусть иллюзорное, лишь бы забыться… Когда «скорую помощь» вызвали, он тогда тоже бегал на улицу, ждал машину; хотя не было необходимости стоять на улице… Я сказала, что хочу абрикосы… Лазар тоже все понял; сказал ему, где деньги… И он побежал, чтобы успеть; вечер уже, торговля заканчивается…
Мне кажется, наши дети не стыдятся нас… Но вдруг это у них признак недостаточной тонкости натуры?… Или нет, просто душевное здоровье, равновесие… Я стыдилась своих родителей, когда была ребенком, подростком. Мне казалось, они слишком суетливые, голоса у них слишком громкие… Я стыдилась, когда они на людях громко говорили по-турецки с характерными интонациями… Лазар тоже стыдился своего отца. Ему вот казалось, что это стыдно, что отец у него такой старый, болезненный, горбится… На похоронах отца ему было стыдно за тот свой детский стыд… Лазар мне рассказывал еще, что он почему-то гордился тем, что у него не мать, а старшая сестра, такая молодая, красивая, умная, и он дружит с ней и они понимают друг друга… И он заметил, что его друзья, у которых матери были, завидовали ему… Ну, это мне как-то понятно; матери бывают грубы, кричат, приказывают; а Софи такая милая и понимающая… Лазар не говорит о своей матери, и в семье старались не говорить о ней, чтобы он не чувствовал себя сиротой; даже отдалились от других родственников; боялись, что мальчика будут как-то громко и шумно жалеть… Иногда мне это кажется несправедливым и даже страшным: — так умереть и чтобы родной сын не испытывал потребности вспомнить о тебе… Но, наверное, это лучше, чем если бы он сознавал себя сиротой, без матери… А мои дети уже запомнят меня, они большие уже… Даже фотографии у Софи так спрятаны, что и дети, которые всюду суют свои носики, ничего не найдут… Кажется, Лазар не видел этих фотографий… Софи мне их показывала… Одна — чуть ли не начала века — целая семья в ателье у фотографа: — женщина в роскошной шляпе — это бабушка Лазара, пожилой мужчина с бородкой и с тростью — его дедушка, молодые люди с черными усиками и в жилетках — его дяди; а девочка на полу сидит, вытянув ножки в чулочках и в туфельках, в каком-то сложно пошитом светлом платьице — это его мама… Все они очень смуглолицые, даже на нецветной фотографии это заметно… Другая фотография мне нравится, и Лазар ее знает, — на ней отец Лазара в молодости, у него косой пробор в гладких темных волосах, пенсне, лицо тонкое и выглядит одухотворенным… Это он фотографировался в Вене… Там он изучал экономику, бухгалтерию, всякие такие финансовые науки… Но что-то с ним случилось, когда он вернулся на родину и стал работать… Немножко это странно и комично, но он стал работать не в конторе какой-нибудь фабрики и не в какой-нибудь новооткрытой фирме, а в цирковой антрепризе… В Вене он ходил иногда в кафе, где собирались его соотечественники, — пообщаться в мужской компании, и там познакомился с одним человеком, по профессии акробатом… Этот человек его увлек идеей открыть в столице Болгарии большой цирк; получалось как-то так, что финансировать это цирк будет какое-то акционерное общество; этот человек и его семья должные были заниматься собственно программой и выступлениями, а отец Лазара должен был взять на себя всякие денежные расчеты… Действительно открылся это цирк, под пышным названием «Колизей»… (А как еще называться цирку в стране, где римляне ставили себе виллы с мозаичными полами и расписными стенами…)… Несколько лет цирк хорошо существовал, и отец Лазара честно и хорошо вел денежные расчеты… После начались какие-то конфликты членов акционерного общества с сыном этого акробата… Отец Лазара попытался препятствовать каким-то незаконным махинациям с деньгами. Он тогда еще думал, что если честно трудиться для своих работодателей, то можно зарабатывать много и жить хорошо. И он считал своим долгом самому быть честным и добросовестным, и думал, что его честность и неподкупность будут высоко оценены… Кончилось все тем, что цирк закрылся, началось следствие; и нечестные люди, со свойственной всем нечестным людям наглостью и уверенностью в себе, повернули дело так, что в тюрьму попал отец Лазара… Был суд, и об этом суде писали в газетах… тогдашних… Был стыд; были какие-то знакомые и родственники, которые отвернулись от несчастной семьи… Мать Лазара уже давно отвыкла работать, она только в молодости работала в сельской школе, а потом — никогда и нигде… Сбережения начали таять… Она начала искать хорошего адвоката… Дело оказалось запутанное и никто не брался… Отец Лазара обвинялся в неимоверных каких-то растратах и чуть ли не в убийстве… Там было и убийство… Этот глава семейства акробатов был еще и убит… И, кажется, в убийстве обвинялся отец Лазара… Замечательная детективная история… Ее бы рассказать нашему Лазару Маленькому, он был бы в восторге… Но Лазар Большой не разрешает… Он и Софи даже и не любят говорить об этом… Все эти пышно-обнаженные жизненные ситуации, со всякими цирками, судами и убийствами, им неприятны. Потому что они — скромные люди, и главное для них — жизнь души… Но странно, столько было переживаний, событий — и все исчезло, и, в сущности, бесследно… Софи была совсем маленькая, но помнила смутно, как они хорошо жили, пока работал этот цирк… У них была прислуга, большая квартира… На фотографии с какими-то искусственными колоннами позади, тоже сделанной в каком-то фотоателье, мать Лазара в дорогой шубе и в шляпке с откинутой вуалеткой, она улыбается, но улыбка ей не идет как-то; отец в распахнутой каракулевой, кажется, шубе и в шапке пирожком, черные усы у него горизонтальные на пол-лица, а улыбка у него чуть насмешливая… Наконец они нашли адвоката и он добился того, что отцу Лазара дали какой-то минимальный срок тюремного заключения… Этот адвокат был еврей; и, наверное, потому Лазар хорошо относится к евреям, хотя я думаю, адвокату хорошо заплатили… Сын этого адвоката теперь известный поэт, но взял себе не еврейскую фамилию отца, а болгарскую — матери, что-то вроде Асенов или Петров… Отец Лазара оказался в тюрьме, вместе с ворами-рецидивистами и разными другими преступниками… Ему было очень тяжко… Но как ни странно, все обернулось к лучшему… Отец Лазара находился в тюрьме в большом приморском городе, вторая мировая война кончалась и в город вошли советские войска… По чьему-то приказу все преступники были освобождены из тюрьмы, и отец Лазара — тоже… Теперь считалось, что они — жертвы царско-фашистского режима… В тюрьме к отцу Лазара хорошо относился один убийца по имени Иван, по прозвищу Добруджанец, то есть человек из местности Добруджа… Этот Иван Добруджанец сидел за убийство своей жены… Жена сказала ему, что уходит к другому и ждет ребенка от этого другого… Иван закричал, что она лжет и что он ее не отпустит… Они подрались, он ударил ее кулаком и получилось, что убил… Растерялся, схватил нож сапожный (он был сапожник) и сунул себе под ребра куда-то… Его спасли и посадили в тюрьму… Он был еще молодой человек и к отцу Лазара относился с уважением за его честность и мягкость характера… Этот Иван Добруджанец сказал отцу Лазара, что они должны добиться документов, в которых было бы указано, что они — жертвы… Тогда еще была неразбериха, суматоха, и они довольно легко получили такие документы… Иван Добружданец имел какие-то деньги, эти деньги хранились у его матери; он дал отцу Лазара деньги на билет на поезд… После отец Лазара вернул ему деньги, когда заново устроился, и сделал ему какие-то подарки… Отец Лазара вернулся домой… Дочь, уже большая девочка, узнала его, она ездила вместе с матерью к нему на свидания… Жена и дочь встретили его очень радостно и нежно… С помощью документа, что он — жертва, отец Лазара устроился одним из рядовых бухгалтеров в контору одной швейной фабрики; он теперь не хотел быть на виду, хотел жить скромно и неприметно…
