Нет, неужели без всех этих красивых фактов, без этой философии я не могу прийти к человеку, которого я… Да, люблю.
Но надо подумать о другом. О чем? Я не хочу, чтобы он считал меня просто искательницей приключений. Ведь он поэт, музыкант, так хорошо говорит по-французски. Я хочу доказать ему, что и я человек мыслящий, много читаю.
Надела тот же серый костюм, что и в прошлый раз, ту же сорочку, так же заколола волосы. Перчатки, зонтик, шляпка с вуалеткой. Как хорошо, что еще не холодно, не надо никаких теплых накидок.
66
Что я скажу ему? В голову ничего не приходило, но почему-то меня это не очень беспокоило. Словно бы я шла к близкому человеку, который любит и понимает меня; разговор с которым не надо обдумывать предварительно, опасаясь сказать что-то не то. Да, именно к такому человеку я шла.
Надавила на кнопку звонка. Он сам открыл мне. Просиял. Рядом с ним все мужчины должны выглядеть мешковато-старомодными. На нем фланелевые брюки кремого цвета, серый вязаный пуловер с треугольным вырезом, белая рубашка с отложным воротничком, стройная загорелая шея открыта; на босых ногах — домашние войлочные туфли.
Увидела его — как-то сразу все стало легко. Спрятала лицо у него на груди. Его морские глаза сияют такой радостью, что мне даже неловко. Неужели это я могу вызвать такой радостный блеск в глазах?
Мы ничего не говорим. Сидим на кожаном диване. Моя блузка расстегнута. Его губы нежно прикасаются к моим щекам, к моей обнаженной груди. Эти прикосновения приводят меня в состояние какой-то сладостной истомы. Я прикрываю глаза, откидываю голову; делаю вид, будто слегка увертываюсь от поцелуев, и тотчас сама обхватываю руками его шею и припадаю к теплым губам.
Я чувствую, как он раздвигает мне губы языком. Это мне странно, я верчу головой, откидываюсь назад все в той же истоме. Мне странно, чуть неловко, но становится все приятнее и приятнее.
Вот он шепчет мне по-турецки: «Девочка… моя маленькая…»
Разгоряченные, нагие, мы словно бы медленно остываем. Я лежу на боку. Мне не стыдно своей наготы. Он позади меня, обнимает меня, я закидываю руку назад и глажу его лицо, нащупываю нос и тихо смеюсь.
Теперь мы говорим. Мы вспоминаем наше знакомство на вилле и находим в нем множество комических деталей. Я вспоминаю, как впервые пришла к нему.
— Что я тогда сказала?
— Кажется, — «простите меня за то, что вы — армянин».
— Нечего смеяться надо мной!
— Что ты! — в голосе его лукавство, пальцы щекочут мое бедро, я прыскаю, как девчонка. — Что ты! Я вовсе не смеюсь. Мало того, что по отцу я — армянин, моя мать болгарка. Надеюсь вы и это простите мне, мадам очаровательница?
— Я ничего не собираюсь прощать вам, господин обольститель. Ни-че-го! Так и знайте.
— Даже если я сейчас встану и сварю кофе?
— Тогда в особенности! Ты хочешь бросить меня? И, может быть, даже на целых десять минут! Если ты себе это позволишь, прощения не жди!
— Тогда останешься без кофе.
— Ну и пусть. Расскажи о себе.
Оказывается, его отец жил в городе Пловдиве, это болгарский город. Там он и женился на его матери. Мать рано умерла, отец женился второй раз. Сейчас он живет с семьей в С., это маленький городок в Ванском вилайете. У Мишеля две сестры старшая и младшая, обе уже замужем, живут тоже в С.
Я спросила Мишеля, кто его отец.
— Простой ремесленник, — ответил он, не вдаваясь в подробности.
Может быть, он стыдится своего происхождения из бедной семьи?
— Мой отец тоже провел детство в бедности, — тихо сказала я, — и муж…
Не знаю, почему у меня вырвалось это «и муж…» По какой-то странной привычке упоминать вместе с отцом обычно и Джемиля.
— Любишь его? — голос Мишеля зазвучал напряженно.
Я горячо и сбивчиво рассказываю историю отношений с Джемилем. Рассказываю о его жене и дочери, о нашей с ним договоренности; о том, как мучительны были для меня те редкие ночи, когда он овладевал мной, овладевал почти насильно. Но о последних делах Джемиля с отцом я ничего не сказала, не хочу выставлять отца в дурном свете.
— Ты знаешь, — доверчиво шепчу я, поглаживая теплую мужскую, чуть колкую щеку, — эти несколько ночей были такие страшные, гнетущие, мучительные. Он просто терзал меня. Пять или шесть раз… Я сначала думала, он сумасшедший. После поняла, что так всегда у всех бывает…
Мишель поворачивает меня лицом к себе и смотрит с интересом. В его зелено-голубых глазах пляшут чертенята.
— Пять или шесть раз, — серьезно начинает он. — Это на самом деле много. Я не могу столько, — он широко разводит руками.
Мне странно это слышать. Это он, кажется, серьезно.
— Лучше один раз, как ты, чем сто раз, как он!
Ох, я думала, задохнусь в объятиях моего возлюбленного, растаю под этими жаркими поцелуями, как снег под солнцем весны.
Он поднимается, обнаженный, делает несколько широких шагов, склоняется над столиком, потом протягивает мне шкатулку. Он полулежит теперь, опершись на локоть. Я повернулась на спину, держу шкатулку, раскрыла…
Моя записка, которую я в прошлый раз нацарапала, и мой носовой платок.
Я снова смеюсь.
Он берет у меня платок, помахивает им.
И вдруг — словно молния в темноте — я вспомнила.
Тот, теперь невероятно далекий день, еще до войны, до всего в моей жизни. Прогулка по набережной. Чайка. Испачканный светлый чаршаф. Какой-то человек протягивает мне носовой платок, свой, и сажает меня в наемный экипаж. Узнала! Это был Мишель. Что было дальше?
Сумбурно рассказываю ему все.
— Знаешь, а я ведь бросила тогда твой платок. Я мужа боялась.
Мишель смеется.
— А теперь не боишься?
— Теперь все совсем по-другому. И я другая. А ты что же, следил за мной?
— Ну да, — он немного смущен, — следил.
— Долго?
— Не очень. Несколько месяцев.
Я целую его в макушку, приподнявшись.
— Послушай, а ты и вправду специалист по женским болезням?
— Угу, — он еще сильнее смущается.
Мне нравится его смущение.
— И ты многих лечишь?
— Есть кое-какая клиентура.
— И Сабире ты лечил?
— Супругу Ибрагим-бея?
— Да, мою подругу.
Хорошо, что он назвал ее «супруга Ибрагим-бея», иначе я стала бы ревновать. Еще недавно я не понимала, что это такое — ревность; мне порою казалось, что все это выдумки писателей. И вот теперь я сама готова ревновать.
