— Дядя Димитр даже хотел усыновить меня, но отец воспротивился, я ведь у него единственный сын.
— А где сейчас дядя? В Болгарии?
Мы поднялись по ступенькам и остановились в широком опрятном коридоре с двумя дверями.
— Нет, он умер, когда я был в Париже. У него не было детей. Он оставил мне деньги. Но большую часть денег и свой дом он завещал городу. На эти деньги, согласно его завещанию, в Пловдиве построена больница для неимущих детей. А в особняке разместилось читалиште. Так в Болгарии называют клуб-читальню. А дом прелестный, такое очаровательное сочетание ориентального колорита и парижского «либерти». Дядя Димитр и при жизни много делал для города.
— Но если твоя мать происходила из такой состоятельной семьи, как же ее отдали за бедного человека?
— И к тому же армянина!
— Разве болгары не любят армян?
— Кажется, никто никого не любит. Будто ты не знаешь! Смешанные браки нигде не поощряются. А это была романтическая любовь. Мой отец прекрасно играл на сазе, но после смерти матери никогда не брался за инструмент.
— Это он научил тебя играть?
— Да, первые навыки я получил от него.
— Значит, родные твоей матери не хотели ее брака с твоим отцом?
— Сначала не хотели, после смирились. У отца свой гонор. Сколько раз дядя Димитр пытался ему помочь. Но отец — человек непрактичный, деньги у него сквозь пальцы утекают. И потом, отец всегда мечтал переселиться в С., там он родился, жил в детстве, там у него много родных.
— Он хотел жить в Турции?
— Ему хотелось жить со своими родными.
Как-то уклончиво это произнесено. Может быть, с этим связано какое-нибудь плохое воспоминание? Больше не буду спрашивать.
— На дядины деньги я купил этот дом, оборудовал кабинет. Я мог бы практиковать в Пловдиве. Я люблю этот город. Меня бы там больше уважали. Но Стамбул — это Стамбул! Да и в какой-то степени ближе к отцу.
— А ты кем себя чувствуешь — болгарином, армянином или турком?
— Ты, Наджие, удивительное существо. Задаешь такие странные вопросы, на которые можно искать ответ всю жизнь. Когда пел для тебя, помнишь на вилле Ибрагим-бея, те песни, чувствовал себя турком. В Пловдиве — болгарином. А вообще-то и в Стамбуле и в С. я — армянин. Но больше всего мне хотелось бы жить в Париже. Это множество городов в одном. Это — ощущение свободы, утонченности ума, это живое биение сердца. Это — Париж!
— Как я тебе завидую! Ты жил в Париже.
— Не завидуй. В Париже я вел образ жизни бедного студента. Вот если бы поехать теперь, с тобой.
— Если бы не война…
— Но ведь она не может длиться бесконечно!
— По-моему, она будет долгой.
— Боже, в кого я влюблен! Ты не женщина, ты — сплошная неожиданность. Непосредственная, женственная, тонко чувствующая, и такой удивительный странный ум.
— Не люблю, когда меня хвалят.
— А кто еще тебя хвалит?
— Сабире.
— Это делает ей честь. Впрочем, ты настолько отличаешься от других женщин, что они, я думаю, даже не могут завидовать тебе.
— Мы так и будем стоять в коридоре? Ты не впустишь меня ни в одну из этих комнат?
Он засмеялся.
В одной комнате — книжные шкафы, как и на первом этаже.
— Но там у меня медицинская литература, а здесь — то, что я люблю читать.
Я взяла наугад несколько книг. Французские романы. О, мой любимый Достоевский!
— Ты дашь мне что-нибудь почитать?
— Выбери сама.
— Нет, я хочу то, что ты любишь!
— У меня старомодные вкусы. Вот.
Он протягивает мне маленькую, изящно переплетенную книжечку.
«Шагреневая кожа» Бальзака.
— Ты знаешь, как раз это я не читала.
У стены замечаю пианино. К стене прислонен саз в футляре и гитара. Стол, стулья.
В соседней комнате оказалась его спальня. Просторно.
Широкая, гладко застланная кровать от стены как бы выдвинута на середину комнаты.
— Жаль, в доме нет ванной, — замечает он. — Внизу — комната для мытья. Воду берем из колодца. Конечно, здесь не самый роскошный район. Ну, перееду когда-нибудь.
— Я на тебя сержусь! Ты скрывал от меня такую постель!
Внезапно он подхватил меня на руки. Полы халата раскинулись, обнажив мои ноги. Я взвизгнула, как девчонка.
— Пусти!
Но он, конечно, не отпустил, увлек на кровать.
Мы и не заметили, как в окно заглянули сумерки.
— Мне пора, — прошептала я.
Мы лежали усталые, я прижалась к его груди.
— Останься. Так не хочется отпускать тебя.
Я подумала, что и вправду ничто не мешает мне остаться. Джемиля я больше не боюсь.
И я осталась.
Утром мы стали договариваться о новом свидании. Оказалось, это не так просто уладить. Мишель прав, если я буду появляться у него совсем открыто, я скомпрометирую себя. Четверг после обеда — его свободное время.
— Но ждать тебя целую неделю, — он жмурится, лицо у него трагическое и смешное, — я умру. Или уморю какую-нибудь пациентку.
— Что же делать?
— Я пошлю Сабри. Он передаст тебе записку, как только у меня выдастся свободная минута; а ты ответишь, свободна ли ты.
— Ты так доверяешь ему?
— Доверяю вполне.
Кажется, это самая длинная запись в моем дневнике. Перечитала и поняла, что не описала и половины из того, что пережила, перечувствовала в тот день.
67
По дороге домой (в наемном экипаже) заехала к маме. Почему-то мне казалось, что нужно это сделать. И не ошиблась. Мама была немного встревожена.
— Джемиль приезжал. И как только вы не столкнулись! Но ты не тревожься. Он сказал, что ты не ночевала дома.
— А ты, мама? Что ты ему сказала? — перебиваю настороженно и нетерпеливо.
— Сказала, что ты ночевала у меня, а потом поехала домой. Говорила спокойно.
Мама будто гордится своим поведением, как школьница, хорошо ответившая урок любимой учительнице.
— Я ночевала у Сабире, мама.
Теперь я поняла; что для того, чтобы хорошо лгать, надо самой верить в свои слова. В тот момент я верила, будто и в самом деле ночевала у Сабире. А мама? Поверила? Или только сделала вид?
Зачем приезжал Джемиль? Побаивается моей взбалмошности, экстравагантности? Опасается, что мое поведение как-то отразится на его репутации? Чего он хочет? Шантажировать меня? Очернить перед родителями? Напрасно! Ведь он у меня в руках. Я знаю его тайну. Но все равно буду осторожна.
