Когда мы приехали, мои худшие подозрения подтвердились. Никто и не собирался выписывать мою сестрицу. Лизавета стояла в халате, тапочках на шерстяные носки, с подозрительно красным носом и глазами и требовала выписать ее «под расписку».
– А так можно? – злилась я, а медсестра – совершенно адекватная, очень усталая женщина средних лет, некрасивая, но какая-то «успокоительная», пожала плечами.
– Мы же не тюрьма, в конце концов. Имеет право.
– А жаль, – фыркнула я, бросая Лизавете на кровать сумку с ее вещами. Лизавета, конечно, поняла меня неправильно. Она переводила взгляд с меня на Игоря и обратно, а затем поджала губки.
– Я не хотела мешать вашей личной жизни. Не хотела, честное слово.
– Вы и не помешали, – встрял Игорь, но я повернулась и шикнула на него.
– Хватит тут демонстрировать хорошее воспитание. Конечно, она помешала. Если бы она выписалась с утра, разве кому-то было бы плохо? Если бы ей сделали все анализы, дали бы заключение, назначения, консультации – кому бы от этого было хуже?
– Ты не понимаешь, – прошептала Лиза, и я увидела вдруг, как ее глаза наполняются слезами. Явно не в первый раз за этот вечер.
– Так поясни, и я, может, пойму.
– Ничего ты не поймешь, – бросила она мне грубо и как-то так, словно я ее и в самом деле чем-то обидела. Лиза одевалась быстро, резко, словно боялась, что ее все же удержат тут. В ее палате – обычной, не интенсивной терапии – лежали еще три женщины, поглаживая хрупкие ненадежные животики, сохранять которые они сюда и пришли. Все три только пожали плечам, когда я осторожно спросила, что же случилось, почему моя «долбанутая» беременная сестрица пытается уклониться и сбежать от своего законного права на медицинскую помощь. Я сделала это, пока «долбанутая» сестрица ушла в туалет.
– Ничего не случилось, – сказала одна из этих трех, тощая женщина лет сорока, с выцветшими волосами и блеклым лицом. Я знала, что она лежит тут, в этой палате, уже третью неделю. – Наоборот, все было нормально. Поужинали, к Кате муж пришел, всем шоколаду принес.
– Может, шоколад не понравился? – предположил Игорь, и четыре пары глаз, включая мои, посмотрели на него возмущенно. Нашел время шутить.
– Точно больше ничего не было?
– Она с утра была какая-то не такая, – задумчиво припомнила другая Лизина сопалатница. – Может быть, даже со вчерашнего вечера. Ночью плакала и днем тоже.
– Беременные всегда плачут, – вмешалась третья беременная, оторвавшись от книжки с «говорящей» обложкой, на которой полуобнаженный красавец вампир с телом цвета голливудского загара впивался в шею подозрительно довольной жертвы.
– И даже не беременные, – добавила я, но в этот момент Лизавета вернулась в палату и прикрыла дискуссию. Она почти не смотрела на меня, словно я была не сестра родная, а просто курьер, доставивший ей одежду. Она побросала вещи в сумку, подхватила с тумбочки бумаги и пошла на выход. Я попрощалась с беременными, пожелала им моря счастья и океаны здоровья и поспешила за сестрицей. Та уже стояла на медицинском посту, сердитая, лохматая, в свитере, который, как я заметила, был надет задом наперед и шиворот-навыворот. Я не стала ничего говорить, мне хватило и того, как сестра швырнула подписанные бумаги медсестре и гаркнула на меня:
– Пошли отсюда!
– Конечно-конечно, – не стала противиться я. Мой благородный идальго, до этого видавший Лизавету только в ее периоды так называемой эмоциональной «ремиссии», смотрел на меня изумленно и дезориентированно. Если бы я не волновалась так сильно за то, что будет дальше, я бы обязательно показала ему язык и сказала бы, что я его предупреждала. Все эти пирожки с вишнями и грибочки, улыбающийся Сережа и кофейный запах – это не весь фильм, это только первые кадры триллера. Все знают, что если в начале триллера показана счастливая семья, то это ничего хорошего ей, этой семье, не сулит. Особенно если это счастливая семья с маленькими детьми, которая на последние деньги и путем подписания кредита купила странно дешевенький милый домик у озера, где, вот незадача, несколько лет назад кто-то утонул/повесился/закопался/застрелился. Короче, все умерли.
– У тебя точно ничего не болит? – спросила я Лизу, когда она со всего размаху влетела в апрелевский вишневый «Опель». Лиза с прищуром посмотрела на меня и спросила, не можем ли мы заехать в тот самый проклятый ресторан быстрого обслуживания, который она обычно так презирает, но сейчас вот по необъяснимым причинам хочет только одного – девятку чикенов. И биг мак, будь он неладен. И мороженое. И пирожок. Мой дружок. Лизавета оглянулась и диковато посмотрела на меня. А я смотрела на идальго и еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться, настолько нахохлившимся воробьем он сидел за рулем своей чистенькой, приятно пахнущей машинки. Он волновался, не понимал, что не так, и как нас – троих взрослых адекватных людей – занесло в Макдоналдс поздним вечером, и почему мы едим то, что все считают ядом.
– Не смотри на меня так! – потребовала от меня Лизавета, впиваясь зубами в бутерброд, из которого капал майонез. – Мне плевать.
– Я не смотрю, – заверила я ее. Апрель потягивал темный чай из бумажного стаканчика, сидя на самом краешке стула, словно давая понять, что он тут чужой. Народу в забегаловке было на удивление много, и далеко не все выглядели как голытьба, не думающая о своем здоровье. Девчонки-студентки стайкой – вокруг подноса, заставленного коктейлями. Матери с кричащими чадами, требующими «дозы» игрушек. Уставшие пузатые дядечки, пришедшие сюда, чтобы снять стресс, убить голод, заморить червячка, посидеть немного в изоляции, перед тем как нырнуть в домашний семейный «рай». Были и молодые парни в пуховичках, и мужчины средних лет в дорогих пальто – эти все больше жались к кафе, где все было как-то приличнее и солиднее. Лиза поедала свой бутерброд, ни на что не обращая внимания. Я уже начала задумываться, уж не от голода ли она решила бросить больничку. Но ведь мы с мамой еды ей привезли в избытке, вся она сейчас лежала в бездонной сумке с вещами. Лизавета доела гамбургер, вытерла губы сразу десятком салфеток и посмотрела на меня. Я скукожилась, как будто пытаясь исчезнуть, слиться с натюрмортом из скомканной бумаги и ярких коробок из-под еды.
– Ну что же ты не выскажешься? А? – спросила Лизавета тоном надзирательницы в колонии. Я вздрогнула, а сестра посмотрела на Игоря. – Думаешь, я дура, да?
– Нет, не думаю. Вовсе не думаю, – зачастила я, хотя это было не совсем правдой.
– Не надо, – скривилась она, принимаясь за пирожок. – Что ты хочешь услышать? Что ты была права? Хорошо, ты была права. Довольна? А? Довольна? – Она впилась в пирожок так, как, наверное, хотела вгрызться в мою шею. Я невольно вспомнила накачанного шоколадного вампира с обложки.
– Ничего я не довольна, я не понимаю, о чем ты.
– Я не знаю, где он! Не знаю, вернется ли! А если и вернется, то зачем он мне? Зачем все это притворство, эти игры, эти признания в любви, эти его «я всегда хотел, чтобы у нас была девочка»? – Лиза произнесла последние слова, так точно передразнивая Сережу, что я невольно улыбнулась. Хорошо, что Лиза этого не увидела, а то следующим объектом тотального уничтожения стала бы я.
