До заката шлёпали молча. Иван так и шёл рядом.
– И откуда у тебя весь этот хабар? – наконец не выдержал мой попутчик.
– Друзья собирали меня.
– Хорошие у тебя друзья.
– Ну, да, неплохие.
– И видимо, большие шишки.
– Видимо.
– А что же не отмазали тебя?
– Так ведь я и правда виноват в том, за что меня осудили. В самом деле занимался самоуправством и самосудом. И несколько человек лично осудил и лично расстрелял. Некоторые из них были сильно старше меня по званию.
Иван опять зыркнул на меня, отвернулся.
– Не настолько, значит, друзья твои важные. Не смогли?
– Да ведь и не в том дело! Я же тебе сказал, я на самом деле виноват. А виноват – надо расплатиться.
– Ты больной, что ли? Или издеваешься так? – зарычал Иван, отшатнувшись.
– Да как ты не поймёшь! Под Богом же я хожу. Я согрешил – должен ответить.
– Да пошёл ты! Что ты тут лепишь? «Согрешил», «ответить»! У меня красные весь род вырезали – кто ответил? За расказачивание кто-нибудь ответил? Где твой Бог?
– Ответили. Или ответят.
– Да пошёл ты! – Иван уже кричал. Бойцы сопровождения соскочили с саней, взяли оружие наизготовку.
– Ответили они! Я лично видел, как один всю мою семью из маузера расстрелял. И что? Ответил он? Я его нашёл – вся грудь в орденах, генеральские звёзды на воротнике. Где твой Бог?
– Это за него ты сюда угодил?
Иван сразу осёкся, быстро огляделся, насупился.
– Нет, – буркнул он.
– Он сейчас жив?
– Нет.
– Значит, ответил.
– Ага! – взвился Иван опять, но тут же осёкся, замолк.
– Пусть и твоими руками, но ответил. Бог как раз нашими руками и восстанавливает правду.
– А его руками кто?
– Бога или генерала?
– Генерала.
– Противник Бога и рода человеческого, человеконенавистник.
– Тьфу на тебя, болтун. Да пошёл ты! Не хочу с тобой больше говорить. Я думал, ты серьёзный человек, а ты – балаболка. Или дурачок блаженный.
– Слышь, Иван, – позвал я его шёпотом, – а как ты сделал, что никто не догадался, что это ты?
– Он в реке утоп. Я-то тут при чём?
– Утоп, говоришь, – я усмехнулся, – а Бог тут ни при чём? А ты молодец. А в штрафники как попал?
Тот зло зыркнул на меня и прибавил ходу, догнав последний ряд.
– По малолетке за поножовщину сел. Не успел откинуться – опять его повязали над телом. Прошлой весной. В лагере вскрыл двух политических. От расстрела в штрафники бежит. Ты поаккуратнее с ним – отчаянный душегуб.
Это сержант из конвоя догнал меня. Я поблагодарил его и спросил:
– Ты про всех знаешь?
– Нет, конечно. Только самых опасных. Должен же я знать, от кого чего ждать.
– Про меня тоже собрал сведения?
– Обязательно. Ты у нас считаешься самым непредсказуемым и опасным. И неуправляемым.
– Во как! А что же вы тогда якшаетесь со мной?
– Тут, во-первых, соображения безопасности – друга держи вблизи, врага ещё ближе. Да и ошибочно мнение о тебе. Ты очень предсказуем. Действуешь не по общеустановленным правилам, не по уставу, но вполне понятно, предсказуемо.
– В тебе психолог умер.
Сержант рассмеялся:
– Почему умер? Живёт, растёт и развивается. Это у меня работа.
– Значит, я уже не в списке опасных?
– На первом месте. Только угрожаешь ты не нам, а всем, кто вокруг тебя. Ты уже убил одного потенциального бойца, они будут мстить. Опять кровь и потери. Может, грохнуть тебя сейчас? Больше людей до фронта доведу.
Предлагает убить меня с улыбочкой на лице. Изверг! Кровавая гэбня! Пятьсот-мильонов-невинно-убиенных!
– А смысл? Для чего эти упыри в законе на фронт идут? Они воевать будут? Не смеши мои валенки! Или ты довёл, а там и трава не расти?
Конвоир хмыкнул, развернулся, через плечо процедил:
– Ночью спи вполглаза. Эта порода очень подлая. А одно твоё присутствие им мешает больше, чем весь конвой. Одним фактом твоего существования. Или они тебя сегодня режут, или завтра будут резать за тебя.
Сержант ушёл. Вот это да! Сержант! Он просчитал всю подковёрную партию! Быстрее меня.
Ладно, будем поглядеть.
В гостях у «шурочки» (1942 г.) Особенности ночёвки штрафников
Уже в сумерках снежный туннель дороги вывел к какой-то деревне. Политрук согнал нас на «обочину». Мы пропустили мимо себя крупнокалиберную батарею на механической тяге со всеми сопутствующими. Только после этого вошли в село, и политрук распределил нас по строениям, назначив старших. Я даже не удивился, оказавшись старшим над дюжиной штрафников.
Ввалились в ещё не остывшую избу. Хозяев не было, топили пушкари. Все попадали на застланный соломой земляной пол. Я подошёл к печи, открыл, заглянул. И стал пинками поднимать людей:
– Ты и ты – вычистить печь от золы! Вы трое – обеспечение дровами!
– Где мы их возьмём?
Я навис над спрашивающим. Совсем пацан. Не из сидельцев. Как попал сюда? Постучал ему пальцем в лоб:
– Что это у тебя такое? Там есть внутри чего или один сквозняк меж ушами? Напряги свою бестолковку. Приказ получил – исполняй! Найди, добудь, роди – мне пох! Пшёл! Остальные! Всю эту коллекцию блох на полу – на мороз. Натаскать свежей соломы – там стог недалеко стоит. Работаем! Я пойду пожрать пробью. К моему приходу не будет готово – жевать будет нечем!
Распределением сухпая занимался политрук, выдавал один из конвоиров. Замёрзший до состояния камня хлеб, махра и заварка – насыпью. Каждый получал за себя. За группу получал только я и шнырь от лагерной «аристократии». Шнырь зло буравил меня взглядом. Получил своё, прижал к сердцу сокровище. Проходя мимо меня, прямо испепелял взглядом. Я не удержался от подобной провокации, резко дёрнулся в его сторону:
– Бу!
Он так резко отшатнулся в испуге, что сел задницей в снег, под всеобщее ржание. Политрук осуждающе покачал головой. Я тоже получил на свою избу, пошёл обратно. Чувствовал, как спину мне буравили злобные взгляды.
Избу было не узнать: пол переливался оттенками золота от душистой соломы в пляске огня в печи-голландке – пока таскали туда-сюда, хату выморозили. Ничего, прочищенная печь быстро прогреет, а проветривание только на пользу. Все замерли, не отрывая глаз от котомки.
– Есть сегодня будем хлеб с чаем. Хлеб морозовый, чай не заварен. Надо мухой найти тару под чай. Пока чаёк заварится, хлеб оттает.
