Я аж сел. Блин! Я-то уже здесь! И похоже, враг обо мне пока не знает. А уж танки уничтожать – прямая моя профессия в этом мире. Граната! Нужна граната! Не с пистолетиком же штурмовать танк! Так, ту гранату я нашёл там. Оттуда и начнём поиск оружия. Я пополз, тыкаясь в каждый подходящий по габаритам бугорок.
– Стой! Кто идёт? – хриплый окрик подействовал на меня как ведро кипятка. Чуть не вскочил, вопя.
– А ты кто? – спросил я в ответ.
– Ща гранату кину!
– Я те кину! Что, не слышишь, свои? Кузьмин я.
– Иваныч! – хриплый голос явно обрадовался. – Прохор, я же говорил, живой он!
– Ваня? Прохор? Вы как тут?
Я скатился в ту самую воронку, где мы беседовали с Прохором. Парень мне и рассказал, как нашёл Ивана с перебитыми ногами, потащил его в тыл, а он упирался, ко мне, Кузьмину, рвался.
– Прохор, ты и так можешь? – удивлённо спросил я, при изменчивом свете ракеты разглядывая измочаленные на бёдрах штанины Ивана. Парень лишь кивнул. Он был в полуобморочном состоянии, клевал носом. Я его уложил на бок, Прохор сразу уснул.
– Иваныч, ты не представляешь, ходит этот детина по полю боя в полный рост, хватает раненых по двое-трое за раз и тащит в тыл. Ни одна пуля его не берёт. Я его умолял, как узнал, что он тебя видел. Я сразу за тобой бежал, отстал, потом мне пулемёт по ногам долбанул. Как ломом пробил. Кровищи! Перевязался, а она не перестаёт. Если бы не Прохор, помер бы давно. Ты бы знал, как я ему обязан! Как он меня залечил – просто чудо! Руки положил, горячо стало, как утюгом прижёг. Я сознание потерял, а как очнулся, глянул – только шрамы и остались. Прохор говорит, хорошо, что пули навылет прошли.
– Ваня, не тренди, башка и так болит. Где граната?
– Какая граната?
– Ты сказал, гранату кинешь.
– Так пугал я! Нет гранаты. И ружья нет. Нож только остался.
– Я слышал, ножевым боем владеешь?
– Дед научил. И другим ухваткам. Он пластуном был, пока ногу не отрезали.
– Судьба, видать, у вас такая, в ноги приходит. Гранаты нужны. Танк этот надо грохнуть, не даст он нам житья. Полезли искать.
– Где искать-то?
– Везде. Я вот тут – видишь ноги? – одну нашёл.
Иван отшатнулся резко от трупа. Он его, оказывается, за кочку принял, голову прикладывал. Растолкали Прохора, но ничего вразумительного добиться от него не смогли – только буробил что-то, не просыпаясь.
– А, нафиг, полезли!
Ползали очень долго, но самое обидное – безрезультатно. Нашли несколько десятков разнокалиберных патронов, два штыка от трёхлинеек, пару дырявых фляг.
Приползли к Коту. У него от ушей за шиворот пробежали две чёрные полоски. Слышал он плохо, приходилось громко шептать в самое ухо, даже сидя шатался, как пьяный. Говорить вообще не мог, мычал только. Да, контузия – это не бочонок мёда, штука плохая. Я махнул на него рукой и отправил к Прохору, но он вцепился в мой изодранный рукав, достал другой рукой нож, виртуозно стал крутить его, смотря на меня умоляющими глазами, как пёс, выпрашивающий шоколадку.
– А, полтора всё лучше, чем один, – махнул я рукой. Кот расцвёл, сграбастал ещё и штык. Иван тоже взял штык. Я им тихим шёпотом, а для Кота ещё и сурдопереводом жестами обрисовал план нападения на танк. Гранат нет – будем брать в ножи. Поставим танк на перо!
Руины столицы (1942 г.) Ставим танк на перо
И почему я в школе учил английский, а не немецкий? Блин, найду Кадета, начну брать уроки. Что-то последние месяцы этот язык стал жизненно необходим. Особенно при моих авантюрных атаках. А авантюрные они от безвыходности. Вот и сейчас я шёл с открытой флягой спирта в левой руке, облившись им, и ножом в правой. Шёл по неглубокому ходу сообщения от позиций врага к танку, решив, что с этой стороны немецкий часовой будет ждать угрозы меньше. Тем более такой открытой и наглой. Тут бы что-нибудь по-немецки лопотать, но не «хенде хох» же и не «Гитлер капут»? И я запел пьяным голосом единственное, что ещё знал из немецкого:
Ду, ду хаст, ду хаст михшт,
Ду, ду хаст, ду хаст михшт, ду хаст михшт гефраг…
Жаль, что я не понимаю, о чем пела группа «Рамштайн». Может, не в тему?
– Хальт! Хатра-бурта! – окликнул меня часовой, нарисовавшись прямо передо мной, и направил на меня винтовку со штыком.
Я же пьяный! Я ему добро, можно сказать душевно, улыбнулся, сделав удивлённое лицо (в темноте хоть видны мои актёрские потуги?), пошатнулся, протягивая флягу, уронил её под ноги озверевающему от охерения часовому.
– О, швайне! Майн шнапс! – захрипел я, дёргаясь за флягой, естественно не удержав равновесия, пролетел мимо штыка. Чтобы не упасть, схватился за винтовку, дёрнул. Часовой тоже дёрнулся, но поздно, парень, метаться – лезвие ножа вошло ему под подбородок. Кровь хлынула потоком, я подхватил падающее тело, кашлянул громко три раза – это сигнал моим бойцам.
Меня затрясло и начало мутить. Ё-моё, будто первого завалил! Я аж зарычал от злости на самого себя – расклеился по госпиталям да по тылам, как барышня!
Юркнул под танк. Там мог быть ещё один дозорный, но обошлось. Если бы был – уже пристрелил бы меня, пока я рефлексировал.
Под танком было темно. Я загрохотал по днищу рукоятью ножа:
– Ду хаст михшт гефраг…
Заскрипев, открылся нижний, аварийный люк, выбросив изнутри полоску света, вылезла голова в нелепой пилотке поверх серого пухового платка. Глаза немца были широко открыты, как у всякого, кто попадает со света во тьму. Он спросил что-то вроде:
– Ватыс лост?
– Сам ты лось, – буркнул я в ответ, сграбастал его за воротник и со всей силы и массы дёрнул вниз. Немец и так был, наверное, в неустойчивом положении, вывалился из танка, как пробка. Мало того что я его уронил на голову, так ещё и рухнул ему на горло коленями, а потом, чтобы уж наверняка, всадил нож в грудь. Это всё заняло долю секунды, потом я метнулся дальше по окопу, уходя из пятна света, чтобы меня не пристрелили, сел на задницу.
Из танка послышались грохот, ругань, крики. Пока я подобрал ноги под себя, пока поднялся – валенки очень тёплая обувь, но вот переход из положения сидя на пятой точке в положение стоя в них производить – целая эквилибристика. В общем, пока я поднялся и опасливо заглянул в танк, оттуда уже нёсся вопль:
– Иваныч! Кота убили!
Я, как тот Винни-Пух, в лаз в днище танка смог просунуть только голову. В танке горела лишь одна лампа за решётчатым плафоном, но её света оказалось достаточно, чтобы увидеть, что внутри филиал скотобойни – столько крови было вокруг. И только две пары глаз – отчаянные от бессилия глаза Ивана и застывшие от боли глаз Кота, голова которого лежала на коленях Ивана, а руки держали торчащий из груди тесак немецкого штык-ножа. Кровь хлестала из Кота ручьём.
