– Компот. Малиновый. Или вино, малиновое.
– Пронесёт.
– Не успеет.
Я хмыкнул – и то верно. Запил колбасу. Вкусно. Люблю малину.
– Слушай, Кот, – спросил я с набитым ртом, – а ты какого звания?
– А какая разница? – пожал плечами Кот.
– Странно просто. Я – обычный старшина, штрафник. Пусть и узнал случайно кое-что лишнего. И ко мне вдруг приставляют за надзором очень умелого и образованного командира. Для обычного бойца осназа, Кот, ты слишком начитан и сообразителен. Так в каком ты звании?
– Капитан.
– ГБ?
– Просто капитан.
– Гм, цельного капитана суют в штрафроту для присмотра за каким-то штрафником. Нерациональное распределение ресурсов. Расточительство.
– Ничуть. Ладно, раз пошёл такой разговор, Витя, а ты в каком звании?
– Старшина, Сёма, бывший старшина. Правда, не смотри на меня так.
– Кто ты, Вить? Нам не дожить до утра, хоть сейчас признайся!
Я схватил его за шею, прижал к себе и зашептал на ухо:
– Русский мужик, Сёма, в меру сил и возможностей, себя не жалея, старающийся помочь Родине и народу. Всё!
Я оттолкнул его. Увидев его лицо, улыбнулся:
– Всё, Семён, нет больше ничего. Не шпион я, не скрытый агент. Нет ничего. Я тот, кого ты видишь. Я – смертник, по недоразумению ещё живой. И приставлять ко мне кого-либо – приговорить ценного агента к смерти.
– Да пошёл ты! – Кот вскочил и побежал.
– Вино оставь!
Руины столицы (1942 г.) Гибель штрафной роты
Мы замёрзли раньше, чем немцы решились на атаку. Перебрались все обратно в подвал, расширив лаз. Оставили только двоих в качестве боевого охранения. И два раза успели их сменить, прежде чем дозорные влетели в лаз:
– Ложись!
Обстрел. Дивизия тут же ввязалась в контрбатарейную дуэль. А мы сидели и тряслись. Надо это переждать, переждать, твердил я себе.
– К бою!
Надо же, кричал не я. Но я не против. Я вообще сторонник самоуправления и самоорганизации – до определённого предела. Не до анархии.
Выбежали, побежали на позиции. Пулемётчики – первые. Бойцы помогали раненым.
– Идут!
Ага, я тоже увидел. Сколько же их! А бронетранспортёры за каким хреном на поле боя вытащили?
– Всем замаскироваться! Будем подпускать ближе! Федя! Наводи огонь!
– Уже!
– Без команды не стрелять! Брасень! Раздать все гранаты!
Недолгая суета на нашей позиции не осталась незамеченной. Пули зажужжали густо над головой, звонко били в кирпичи, глухо впивались в землю. Я достал зеркальце в кожаном футляре, наколол на штык-нож, выставил над собой, через него наблюдал за полем боя. Наша артиллерия била хорошо – метко, часто, хорошо прореживая цепи врага, сбивая его с темпа, замедляя.
«Путеец» уже захлёбывался. В зеркальце я видел только, как взрывы сотрясают дом, но кто бил его – не видел.
– Федя, ты видишь, кто убивает Путейца?
– Нет! Наверно, самоходка. А где она, не вижу!
Всё! Последний пулемёт замолчал. Я видел, как серые силуэты нырнули через баррикады в подъезд. Видел две вспышки и поднятую пыль. «Путеец» пал.
– Федя! «Путеец» пал! Закажи салют в их честь по их координатам!
– Понял!
Взрывы заплясали вокруг дома, в его развалинах. Здесь противник залёг. Федя сразу же перенёс огонь в другое место. Правильно, сейчас не сорок пятый. Снаряды не эшелонами считают и даже не боекомплектами, а поштучно.
Пятьдесят метров. Сорок. Тридцать метров.
– Приготовить гранаты! – негромко сказал я, команда побежала по короткой цепи.
– Давай!
Я метнул две гранаты, встал на колени и стал расстреливать фрицев из пулемёта. Два удара опрокинули меня на спину. Опять! Опять я броником схватил пулю! Пулемёт исковеркан другой пулей. Я взвёл последние две гранаты, бросил их в немцев, достал пистолет.
– Отходим к подвалу!
Самое оно! Врага мы уложили мордами в грязь, есть шанс отойти. Побежал. Рядом была позиция Вани Казачка. Он там и лежал, закатив глаза и пуская розовые пузыри. Схватил его за руку, дёрнул, вскинул на плечи, побежал по неглубокому окопу. Справа тарахтел ППШ Кота.
– Кот, отходим!
Я не добежал метров десять. Меня будто кувалдой ударили в руку и в бок и бревном сзади по ногам. Я бросил, падая, Ваню так далеко, как смог. Лишь бы ближе к подвалу. Перевернулся, глянул на ноги – прострелены оба бедра. Отбегался. Дышать тяжело.
Надо мной склонилось лицо Кота.
– Ваню спаси! Приказ! – закричал я ему, плюя кровью в лицо. – В подвал! Феде! Огонь на себя! На себя!
Он схватил меня и попытался волочь. Наивный! Во мне почти сто кило – сам я немаленький, и мокрая зимняя одежда, броник.
– Ваню тащи. Феде скажи – на себя! Приказываю!
Он не реагирует. Тогда я всунул большой палец левой руки в кольцо Ф-1, закреплённой на бронике. Он всё понял, бросил меня.
Я лежал в неглубокой воронке в траншее, прорытой ещё немцами. Не мог даже головы поднять. Мир для меня потухал. Одно желание осталось – рвануть себя вместе с врагами. Но врагов я так и не увидел. Земля начала качаться, надо мной выросло за долю секунды чёрное дерево, тут же рухнуло. Это же разрыв! Федя! Умничка, ты успел!
Судьба Голума
(наше время)
Судилище и милосердие
Меня кое-как поставили на ноги, следствие продолжалось. Там следствия-то. Основной герой – мой кум – всё раскрыл по горячим следам. Дело оказалось резонансным. Он молодец, герой, ему светило награждение и повышение. Один косяк был за ним – в одиночку решил брать рецидивиста, на счету которого уже было два трупа. А его (то есть мои, по версии следствия) сообщники ещё и убили одного и ранили другого пэпээсника, что пытались задержать меня. Кума моего сплавили в командировку на Кавказ. А как вернётся, будет ему и повышение в звании, и новая должность.
А вот мне ничего хорошего не светило. Я ушёл в отрицалово – отказывался вообще разговаривать с кем бы то ни было, не то что сотрудничать со следствием. У них и так всё сложится, без моей помощи.
Единственный, кто пробил эту ледяную броню равнодушия – Полкан. Он вытащил меня на следственный эксперимент к тому самому коровнику. Я отказывался что-либо делать, изображал собой статую Лермонтова. Он отослал всех прочь, и когда остались одни, сказал:
– Рассказывай.
Я не пошевелился, никак не изменил положения тела, головы, бровью не повёл. Одними губами прошептал:
