Проснулся от шума. Стал шарить в поисках оружия.
– Давай, браток, тяни! Чуть осталось!
Свои. А что они шумят? Страх потеряли?
– Командир, – надо мной склонилось лицо.
– Прохор?
– Как себя чувствуешь?
– Живой.
– Ты прости, Виктор Иванович, не хватило мне сил тебя полностью залечить. Я всем только пули и осколки извлёк и кровь остановил. Больше не смог.
– Перестань, Прохор. Мы и так тебе жизнью обязаны. Что там происходит?
– Там наши. Утром нашли нас. Откапывают.
– А фрицы?
– Фрицы? Немцы, что ли? Ушли. Сами ушли.
– Странно.
– Я тут за ночь силёнок накопил. Давай, Виктор Иванович, на ноги тебя поднимать буду.
– Может, лучше тяжёлым поможешь?
– Им уже не нужна моя помощь. Один без ноги, другой располосован, но восстановится. В госпиталь они хотят. Кровью искупили. Ты тоже в госпиталь хочешь?
– Нет! Навалялся я по госпиталям! Давай! Только ты опять не истощайся.
– Хорошо. Сейчас перевязочку сделаем. Я полностью никому не залечивал. Всем кровью надо искупить. Одного меня пуля не берёт.
Где-то через час я выполз наружу. Солнечный свет ослепил. Прохор отвёл меня, едва ковыляющего, с болтающейся правой рукой, к горе кирпичных обломков, где на расстеленном брезенте сидели все выжившие, отказавшиеся от медсанбата: Кот, Иван, Брасень, Федя. Двоих отправили в тыл.
– Шестеро, – прохрипел я. – Из двух сотен.
– Восемь, – поправил меня Кот.
– Если бы не Прохор – никого, – тихо прошептал Федя.
Все грозно посмотрели на него.
– Знаю, знаю! – махнул он рукой, охнул, схватился за бок. – Будет сын, Прохором назову.
– А дочь?
– Не знаю. Мне кажется, после войны будут одни пацаны рождаться.
– Федь, а у тебя жена есть?
– Нет. Даже невесты теперь нет. Мы вместе в кружок радиолюбителей ходили. Я тут, а её немцы повесили.
– Как так?
– Она к партизанам с парашюта прыгнула. С рацией. Не одна, конечно. Много их было. Только немцы их нашли раньше партизан.
– Ты не переживай, Федя. После войны мужиков будет столько, что бабы сами в штаны лезть будут. Найдёшь себе другую.
– Такой больше нет.
– Другая будет.
– Брасень, отстань от человека. Сам-то любил когда?
– Любил, – зло сказал он.
– И что?
– Она меня мусорам и сдала.
– Да, не повезло. Не ту полюбил.
– Больше я такой ошибки не совершу. Любить кого-то – опасно.
– Это точно. Только вот зарекалась коза в огород ходить, – сказал с усмешкой Кот.
– А ты, краснопёрый, вообще заткнись!
– Браты, – прохрипел я, – оглянитесь.
Они стали озираться.
– В двух боях рота потеряла больше трёх сотен человек. Выжили только мы. В бою вы друг друга прикрывали, себя не жалея, а сейчас собачитесь. Не кажется вам, что всё, чем мы жили до этого, настолько мелко и ничтожно, презренно, что не стоит возвращаться туда?
Молчат, потупив взор.
– Пламя боя выжигает из человека всё лишнее, наносное, всю грязь и гниль. Не чувствуете разве, что вы стали другими? Чище, возвышеннее. Зачем опять в дерьмо ныряете?
А теперь глаза повытаращивали.
– Я понимаю, говно хоть и вонючее, но привычное и тёплое, а к вони привыкаешь и не чуешь. А вот на вершине горы – холодно, ветра дуют, неуютно. Хотя и чистота кристальная, и воздух опьяняюще свежий.
– Ты всегда так? – буркнул Брасень.
– Как?
– Скажешь красиво и умно, а я ощущаю себя помоями облитым.
– Это свежий ветер с вершины сдул вонь, и ты её обратно почувствовал. Не переживай, обратно принюхаешься, – опять усмехнулся Кот.
– А тебе не кажется, что ты слишком умный для простого надсмотрщика?
Брасень поражал своей проницательностью и меня, и Кота.
Разговор надолго прервался. Молча смотрели на проходящие прямоугольники рот. Подъехала кухня, повар запричитал, что наготовил на целую роту, за что молча получил в ухо от Брасеня.
– За что? Я-то что?
– Сдашь всё под отчёт! Попробуй хоть грамм украсть – сам застрелишься!
– Да вы что, ребята, вы что?
– Почему тебя здесь с нами не было?
А вот тут повару ответить нечего. Прячет глаза.
– Ты что спрятался-то? Ладно, давай наваливай погуще да пожирнее. И рассказывай новости. Что это немец драпать надумал? Раньше за ним такого не замечали.
– А вы не знаете? А, ну да, откуда… Ещё позавчера наши войска Тульского и Калининского фронтов перешли в наступление. Да так удачно, что немец может в окружении оказаться. Вот они и драпанули.
– Ура! – заорали все шестеро, но тут же заохали.
Так вот чего выжидал комдив, для чего суточный отдых дивизии устроил, перегруппировывался. Всё верно, лучше преследовать отходящего врага отдохнувшим, чем пытаться его выбить с укреплённых позиций. А моя рота изображала активность дивизии. Ай, молодца! Даже обидеться на него не могу.
Мимо нас проехали три грузовика с прицепленными 76-мм орудиями. Ф-22, если не ошибаюсь.
– Ф-22 УСВ, – подтвердил Федя, – отличное орудие.
– Если пушки пошли, значит, переправу наладили.
– Так давно уже, – кивнул повар, – меня первым и пропустили.
– Ха! А повар наш тоже штрафник-смертник! Его тоже первым пустили в расход, надёжность переправы проверять, – рассмеялся Кот.
Только сейчас до повара дошло, какой он опасности себя подверг. Побледнел. Не поздновато ли ты обделаться решил?
– Смотри, это что за чудо?
От переправы к нам ехали две легковые «эмки», побеленные разводами извести.
– Рота, стройся! – скомандовал я. – Начальство к нам пожаловало.
Мы выстроились в короткую шеренгу. Не по росту. Самым правым пристроился повар, я оказался самым левым. И справедливо. Я и так самый левый среди всех в этом времени. В любом времени. Да, так точнее.
Из первой машины выбрался полковник. Комдив. Он стремительно подошёл к нам, молча обнял и расцеловал каждого, даже повара. Отошёл на пару шагов, хотел толкнуть речугу, но голос его сорвался, он смахнул с головы шапку и поклонился нам в пояс. У меня в глазах защипало. Охренеть! Ну, и как на него обижаться?
Полковник выпрямился. Глаза его покраснели и блеснули слёзы:
