– Юморист доморощенный. Пошли. Подожди, прямо так идти? У меня и форма не просохла. И штопать надо.
– Заскочим в военторг, новое купим.
– Тут военторг есть?
– Тут всё есть. Тут город целый. Говорю же тебе – подземная Москва.
– В военторге деньги нужны. Трофейный пистолет они не возьмут.
– Ты когда последний раз денежное довольствие получал?
– Довольствие? Как в наш батальон в сентябре попал, ни разу.
– Вот и получишь. И бойцы твои получат. Может, тоже захотят отовариться. Тут и МетроГУМ есть. Но если подождёте, то в части получите новую форму, а эту спишем.
Услышанное изрядно подняло всем настроение. Шумной толпой пошли подземными переходами и техническими, слабо освещёнными галереями. Шли долго, пропуская спешащих военных. Наконец, вышли на какую-то станцию. Я не москвич, в московском метро был всего дважды, оба раза такой отупевший от усталости, что не запомнил вида станций. Эту тоже не узнал. Степанов сверился со схемой, нарисованной краской на стене, что-то подсчитал в уме, задумался.
Подошёл поезд. Сели. Вернее, втиснулись. Ехали, пересаживались. Наконец приехали. Опять пошли по подземным кишкам. На меня опять навалилось отупение апатии, как всегда в Москве. Поэтому я и не любил этого города. Он вытягивал из меня все соки.
Пришли в какую-то контору. Или штаб. Все бегают с бумагами в руках. Мы тоже походили толпой баранов от двери к двери вслед за Степановым. И так часа четыре. Он заходил за дверь, мы ждали. Он выходил злой, шли к следующей двери.
Потом мы зашли вместе. Какая-то страшненькая девушка спрашивала наши фамилии и выдавала нам комплект документов. Красноармейские книжки, аттестаты, ещё какие-то бумаги. Много расписывались. Потом потопали к кассе. Когда дошла моя очередь, я охренел. А когда вспомнил стоимость местных денег, охренел ещё больше. Я оказался богачом.
– А что это так много?
Мой вопрос изрядно повеселил всех. Особенно кассира, типичного очкастого еврея. Он хоть и был в форме, но на руках какие-то тряпочные нарукавники. Я такие только в кино видел, в котором показывали евреев-бухгалтеров.
– Давайте сюда, молодой человек, ваш аттестат.
– Зрелости?
– Шутник? Вот этот, – он выдернул из моей стопки аттестат. Стал читать: – Так, жалованье старшины, боевые надбавки, премия за подбитые танки и самолёт. Что же вы удивляетесь? Вы – герой. А Родина хорошо оплачивает геройство. Вот ещё премия, за награду.
– Какую награду?
– Вам должно быть виднее.
– Он пока не знает, – вмешался Степанов, – тебя орденом Красной Звезды наградили. За вывод из окружения сводного батальона. Но придержали за твою корявость. А штрафников лишают наград по определению. Где-то тебя ждёт твой орден. Поздравляю, кстати.
Ребята тоже были рады за меня. Я и сам был рад. Приятно быть орденоносцем. Приятно.
– А меня за оборону, за осенние бои… Вот.
Он распахнул полушубок. На груди горел орден Красного Знамени. Круто!
– Это не всё. За твои песенки тебе тоже деньги положены. Но это не здесь.
Как оказалось позже, песни, что я пел в этом времени, многие запоминали, записывали, слали в Москву. Указывали автором старшину Кузьмина. А в СССР было авторское право. Было, хотите верьте, хотите нет. И на моё имя набежал нехилый процент. Только песни-то были не мои. И взять эти деньги я не мог. И не брал. Нечестно это будет. Я их Родине отдал. Но это было позже.
А сейчас довольный, как сытый медведь, орденоносец Кузьмин, обладатель внушительной суммы денег, топал вслед за Степановым в военторг. А оттуда вышел одетым с иголочки, но практически таким же безденежным, каким был и вчера. Зато затоварился! Оказывается, главный военторг, даже несмотря на полуосадное положение столицы, мечта хомячника. Описание моих приобретений было бы приятным только мне, длинным и утомительным. Поэтому закинул объёмный рюкзак за плечи и потопал вслед за Степановым.
Ребят, тоже прибарахлившихся, он хотел отправить назад, но оказалось, что никто, кроме него, не помнит обратной дороги. И как объясняться с неизбежными патрулями? Это пока подполковник с нами, они нас не тормозят. А без Степанова быстро запрут «до выяснения». Так, толпой, и потопали, потом поехали, потом опять потопали в загадочное «управление».
Судя по свежеприобретённым часам, уже была глубокая ночь. Но подземная Москва не спала. Этим она была похожа на Москву моего времени. От усталости забывшись, стал напевать: «Москоу нева слип…»
– Что?
– Москва никогда не спит.
– Это по-немецки?
– По-ненецки. Откуда я знаю! Я не знаю немецкого.
– А что ты тогда говорил тому часовому у танка?
В том самом «управлении» нам сказали: «Ждите». Стояли в закутке у трёх дверей, под лампой, и ждали. Степанов с интересом прислушивался. Что, мент, след учуял? У меня тут персональный легавый соглядатай кошачьей наружности имеется. Кельш даже не стал его забирать.
– Я ему не говорил, а пел.
Я спел всё, что знал из «Рамштайна». Степанов рассмеялся:
– Это бессмыслица. Как он воспринял?
– Не смеялся. Но очень удивился. Подпустил меня на расстояние рукопашного боя.
– Элемент неожиданности. Ты в своём стиле. И языка правда не знаешь. И тот, кто это написал, наверное, не знает. «Ты – меня. Ты меня спросил. А я не ответил». Бред.
– Это такой перевод? Бред. Как он меня не пристрелил? Блин, надо фрицевский учить. Что-то частенько приходится с ними общаться.
– А это на каком ты пел? Ведь ты перевёл, – с невинной мордой спросил Кот.
– Это он по-английски. Ты не знал, что он гризли?
– Кого грызли?
– Гризли – американский медведь.
– Так ты американец? – удивились мои «штрафники». Степанов ржёт.
– Ага. Афроамериканец. Негр, гля! Вы что, ежанулись? Какой я, на хрен, американец? Так, слышал несколько слов. Некоторые даже знаю как по-нашему. Степанов, ты переведёшь?
Я спел, сколько помнил, «Битлз» «Елоу сабмарин».
– Очередной бред. Жёлтая подводная лодка? А на фига подлодку в жёлтый цвет красить?
– Тс-с-с! Это секретная американская разработка. Снижает заметность подлодки в арктических водах.
У них были такие сосредоточенные морды, что я не выдержал, заржал. За мной остальные. Открылись сразу две двери, на нас зашикали.
– Кузьмин, ты как матрёшка. Вот, казалось, знаю тебя как облупленного, а ты опять что-то новенькое преподнесешь!
– Да, вот такой я загадочный! – ответил я. Стало сразу невесело. Так меня называла жена. Любимая. Тоска сжала сердце. Твою-то матом! Стало так грустно, что я запел «Естедей».
