Приехал Степанов. Морда злая. Решил не показываться на глаза.
Мне прислали политрука, точнее младшего политрука. В круглых, власовских очках, тонкая шея, шинель висит, как на вешалке, пустая кобура болтается. Приказал старшине выдать оружие. Выдал. Думал, убью. И где он достал наган 1907 года выпуска без самовзвода? Но потом решили, что перетопчется. Это потому, что политрук сразу же собрал весь личный состав в кучу (и это на виду у «рамы») и начал на память зачитывать целыми абзацами газетные штампы. Разогнал, к хренам, всех по укрытиям.
– Ты, политрук, дурак или враг? Ты зачем их в кучу собрал на виду у вражеского корректировщика? Молчать! Что, нечего сказать? Молчать! Политинформацию проводить индивидуально и в безопасных местах! Твою бестолковую голову разобьют, и хрен с ней, а людей моих под убой не подводи! С глаз моих! Молчать!
Так что не сложилось у нас доверительных отношений. Но приказать накормить не забыл. Ждал, что накатает на меня донос по замполитовско-комиссарской линии, но тишина. Не вызывают, не матерят. Что это они? От подобной безнаказанности я и распоясаться могу, на людей кидаться начну.
Вечером подходит, мнётся. Я сидел на снарядном ящике (зенитчики же рядом), пыжился, писал сводку.
– Что ты мнёшься? Не к декану авось пришёл. Не, не надо по уставу. Садись, политрук, поговорим. Ты в роте должен быть вторым человеком после меня. И будешь им. На фронте не был?
Так и знал – ботан. Студент, комсорг. Добровольцем пошёл в военкомат, направили его в военно-политическое училище. Ускоренный выпуск, голодный тыл. Ничего, что ботан, сам им был. Жизнь и война дурь выбьют. Главное, что козлом не был – докладную не написал и обиды не затаил. Критику воспринял верно. А за форму критики и тон я тут же извинился.
– А теперь слушай меня, Ипполит. Блин, ну и имечко! Тебе что больше нравится – Тополь или Пол?
– Пол – плохо. Как половина чего-то.
– Ты и есть пока половина. Тополь тоже плохо – дерево слабое и сердцевина гнилая. Будешь Полом. Откормим, война обомнёт, станешь полным. Сейчас я говорю, ты на ус мотаешь. Память у тебя хорошая, уже заметил – газеты прямо абзацами наизусть шпаришь. Руководство ротой и боем – моя задача. Близко даже не касайся. Две головы – это шизофрения. Твоя задача – боевой дух. Ты должен душу бойца почувствовать, помочь в трудный момент, поддержать. Да, этому надо учиться, а ты как думал? Самый верный способ оттолкнуть бойцов от себя – шпарить, как ты сегодня, правильными, идеологически выдержанными, но мёртвыми штампами. Они их в газетах начитались. Говорить с людьми нужно на том языке, на котором он привык говорить, если хочешь, чтобы тебя услышали. С бывшими зекам – на фене, с кадровым – по-уставному, с крестьянином о земле, с конюхом – о конях. Тогда ты будешь для всех свой. И тебя будут слушать. Присядь рядом с человеком, тактично спроси о настроении, о семье, что его тревожит, может, помочь чем-то сможешь. Ты должен стать настолько своим всем, что тебе, как отцу-исповеднику, расскажут самое сокровенное. Так, узнав каждого, ты будешь знать, какие слова кому и когда сказать. Как укрепить слабое сердце, как разогнать тоску из глаз, как воодушевить или успокоить. От тебя очень многое зависит. Успех войска зависит от боевого духа даже больше, чем от провианта или боекомплекта. Если дух слаб, никакое оружие не поможет. А вот уровень боевого духа целиком твоя задача.
– Я знаю. Я это и пытался сделать.
– Ты говорил по-книжному, газетными штампами. Они пусты, в них нет жизни. Ты говоришь: «За Родину! За коммунизм!» А ты знаешь, что для многих это пустой звук? Ну, родина, ну и что? А ты скажи бойцу, что он сражается не за абстрактную родину, не за госаппарат, вообще чуждый большинству, а сражается за свой город, свою улицу, за мать, за сестрёнку, речку за огородом – он сразу тебя услышит. Напомнить им, что немец делал в таких же городах с другими матерями и девчонками сопливыми, как в таких же речках плыли трупы их соратников. Проняло? Вот и их должно так же зацепить. Понял? Но одни и те же слова часто не говори – слух замыливается, слова насквозь пролетают, не задевая. Вот вы, комиссары, все говорите, что мы боремся за передовой общественный строй – коммунизм. Ты знаешь, что из этих четырёх слов три слова большинство не знает, что значат? А раскулаченные и расказаченные мужики так и вовсе воспримут с обратным смыслом. Вот если бы ты говорил им, что немец идёт господами на нашей, на земле этих мужиков и казаков сесть и возродить даже не крепостное право, а рабство – они бы подумали. Им надо напоминать, что в каждом селе есть теперь школа, что везде строятся больницы, где люди будут бесплатно лечиться, что партия пыталась облегчить жизнь народа, что колхозами управляют сами колхозники руками тех, кого они сами выбрали, а не господа. Расскажи им о том мире, который будет партией и народом выстроен после войны. Я понятно объясняю?
– Да, товарищ лейтенант, спасибо. Всё очень доходчиво.
– Вот и ты так же доходчив должен быть. Ведь нас не зря называют отцами-командирами. Мы и должны быть им отцами. Позаботиться, обогреть, накормить, надоумить, отдёрнуть, если ошибается. И наказать, чтобы предотвратить. Не забывай об этом. Если народ побежит, рука твоя не должна дрогнуть, как не дрогнула рука Тараса Бульбы. Лучше одного собственноручно пристрелить, чем все лягут навсегда. Помни об этом. Иди, политрук, погоняй сказанное в голове.
Стемнело. Палаток у меня в роте не было, землянки долбить не стали – на птичьих правах здесь, костры разжигать запретили, а ударил морозец. Тут я и пожалел, что полушубок сдал. За ночь замёрз, как цуцик! Чтобы согреться, раза четыре ходил наряды проверять. Две спящие грудные клетки проверил на прочность. Спать на посту – больно. Должны прочуять. И спящий, и начкар.
Едва начало светать, западная, ещё тёмная сторона загрохотала. Возобновилось наступление. Насколько я знал, наша дивизия была в резерве командарма. Встал, отошёл подальше – сделать утренние дела. Сильно осевший снег за ночь схватился коркой, но и под коркой он был крупными гранулами – таким не помоешься. Побрёл к штабу, где нашёл бреющегося практически на ощупь Степанова. Он увидел меня, кивнул, подзывая. Я освежил лицо из его ведра – ледяной водой бреется, спартанец.
– На столе карта. Иди, глянь, – велел он мне.
В штабной палатке остался свободным только маленький пятачок у стола. На столе горела керосиновая лампа. Стал изучать карту, запоминая возможный район военных действий.
– Ну, – раздалось снаружи нетерпеливое. Ага, там будем говорить.
Вышел, отошли в сторонку под подозрительным взглядом часового. Я закурил в кулак.
– Есть мысли?
– Как не быть? Конфигурация фронта напоминает прошлогодние осенние вяземские «мешки». Только тогда наши вырывались, а сейчас в окружение сами лезут. Осталось узкое горлышко бутылки.
– Точно. Противник контратаковал вдоль железных дорог свежими силами и занял два важных узла дорог. Наши части, изрядно потрёпанные наступлением, снабжаются самолётами и гужевым транспортом через насквозь простреливаемый коридор.
