Я немного стыдился того, что все эти люди здесь знали о центральном событии сегодняшнего вечера, в то время как мне было неизвестно даже название спектакля. Вероятно, я был единственным невеждой во всем зале, которого притащили сюда вопреки его воле и который даже не заплатил за вход. Наконец я совершенно неожиданно вспомнил о том, на чьем кресле я, собственно говоря, сижу. Я поднялся с неприятным чувством, что меня посадили на место призрака.
– Ты уже уходишь? – прочавкала ужаска, усыпанная крошками от печенья. – Тогда ты кое-что пропустишь, мой дорогой. Этот спектакль вообще-то о тебе!
Я опять упал в кресло.
– Обо мне? – переспросил я ошеломленно.
– Упс! – прыснула ужаска, и несколько крошек полетели в мою сторону. – Это у меня сорвалось! Но больше я тебе ничего не скажу!
Театральный спектакль обо мне? Может быть, старое чучело хотело меня одурачить? Или просто заставить меня таким образом остаться? Одну минутку! Разве здесь было что-то сатирическое, что позволяло сделать из меня идиота? И она подумала, что меня это позабавит? Надо быть готовым ко всему. У ужасок странный, иногда бесцеремонный юмор.
Я забеспокоился, но попытался скрыть свое напряжение и опять сконцентрировался на зале, а точнее говоря, на зоне над сценой, где в классическом театре, как правило, находится защитная панель, чтобы скрыть помост для кукловодов. Здесь же пространство над занавесом было открытым, но из-за сумеречного освещения погрузилось в таинственный полумрак. Сейчас здесь можно было только догадываться о присутствии лестницы, подвесного потолка, веревок, проволоки, мешков с песком и канатной системы, а также укутанных в черные одежды фигур, совершавших гимнастические упражнения на помосте. Похоже, что театральная механика играла здесь важную роль, что требовало, очевидно, участия многочисленного персонала, невидимого зрителям.
Затем наконец раздался звуковой сигнал, означавший начало представления, и гул голосов в зале стих. Раздался удар гонга, потом вскоре следующий, после чего ужаска убрала пакет с остатками печенья и стряхнула крошки со своей одежды.
– Начинается! – пропела она. Ее глаза заискрились, как у ребенка, который разворачивал подарок ко дню рождения.
Зазвучала вдохновенная мелодия, и один из малых занавесов, украшенный золотыми музыкальными нотами, медленно пополз вверх. За ним показался оркестр. Он состоял исключительно из музыкальных инструментов. Музыкантов в нем не было, потому что все скрипки, кларнеты, гобои, поперечные флейты и прочие инструменты, очевидно, вполне были в состоянии играть самостоятельно. Мне бросился в глаза контрабас с механическими руками и ногами, который дергал за свои струны. Литавры, которые били друг в друга. Скрипка, пиликающая сама по себе, и самостоятельно трубящая туба. У этих инструментов были не только конечности, но и механические глаза, которые во время игры драматически перекатывались, и впечатление того, что они живые, становилось еще более достоверным.
– Доремифасолиатские музыкальные куклы из Волынкограда, – наклонившись ко мне, прошептала ужаска с физиономией знатока и, довольная собою, откинулась назад, как будто сделала очевидное всем разъяснение.
Я насчитал в этом удивительном оркестре тридцать инструментов, каждый из которых в своем выступлении на сцене казался настолько убедительным, что я не мог сказать, производили ли эти странные инструменты музыку действительно самостоятельно, или где-то в зале еще спрятался настоящий оркестр. Над ними танцевали маленькие веселые марионетки в форме нот, у которых тоже были механические глаза, а между ними, как живые, кишели перемещаемые за нитки змеи из нотной бумаги, что особенно веселило детей, сидящих в зале. Прежде чем я успел уделить должное внимание этому музыкальному театру абсурда, меня уже отвлекла следующая сенсация.
Вниз опустился огромный медный светильник с сотнями горящих свечей. Он поддерживался двумя огромными шарами, усеянными маленькими зеркальцами из красного, зеленого, желтого и голубого стекла, которые начали вращаться, из-за чего все помещение внезапно озарилось мелькающими пестрыми огоньками. Но не это, конечно, было сенсацией, и не двое трапециевидных качелей, спущенных на достаточно большом расстоянии друг от друга, а три обезьяны, сидевшие на качелях.
Разумеется, – я был в этом совершенно уверен, мои дорогие друзья, – это были не настоящие обезьяны. Ни в коем случае! Для этого у них были слишком гротескные морды, которые скорее были карикатурами на обезьяньи морды, к тому же ни одно дикое животное не позволило бы запихнуть себя в одну из этих нелепых фантастических униформ, которые были на них. Это, конечно, были куклы!
Но когда качели остановились над головами зрителей и я смог ближе с помощью бинокля рассмотреть физиономии карикатур, я подумал: «Нет, это невозможно! Ни у какой механической фигуры не может быть такой живой физиономии!»
Обезьяны корчили рожи, распахивали глаза, надували губы и показывали публике язык, как это могут делать только живые существа. Потом они начали беспокойно дергаться, лазать по качелям, подтягиваться на руках или просто свисали вниз головой. Ни одна кукла не может совершать ничего подобного. Это невозможно!
Потом меня озарила внезапная мысль.
– Вот оно что! – прошептал я с облегчением, наклонившись к ужаске. – Это костюмированные актеры! Гномы-актеры, замаскированные под приматов, верно?
– Нет, – прошипела ужаска. – Неверно.
– Это не гномы и не добротышки?
– Нет.
Я глупо посмотрел на нее.
– Нет? Кто же они тогда?
– Куклы.
Я внимательнее стал их разглядывать.
– Что за чепуха! – рассмеялся я. – Это ведь не марионетки. У них нет никаких веревок. Как же тогда их водят? Прямо по воздуху! Куклам нужны кукловоды.
Ужаска ничего не ответила. Я посмотрел на нее с ухмылкой.
– Ты тоже не знаешь! – констатировал я торжествующе. – Ха! Ты уже сто раз смотрела представление и не знаешь, как это происходит.
Инацея упрямо молчала, и я опять повернулся к обезьянам. Как профессиональные гимнасты на трапеции, они раскачали качели и стали летать над головами зрителей то в одну, то в другую сторону в драматически нарастающем музыкальном сопровождении оркестра. Затем в конце широкого взлета одна из обезьян отпустила перекладину, – дробь литавр! – пролетела под пронзительные крики зрителей в воздухе, исполнив при этом чистое сальто, и упала в надежные руки другой обезьяны, которая висела головой вниз на другой перекладине. Туш!
Громовые аплодисменты.
– Батюшки мои! – воскликнул я и тоже зааплодировал.
