Устимцев мечтал ночами, как однажды он войдет в кабинет полковника Лисюцкого, хладнокровный и спокойный, в заряженном пистолете две пули – и первую он всадит в ненавистного циника. Таким не место на земле. Но к утру, которое мудренее бессонной ночи, капитан охладевал. Все-таки у него двое детей, на тестя после тюрьмы навалились болезни, долго он не протянет, и вообще индивидуальный террор – это еще Ленин доказал – не метод борьбы. Убью Лисюцкого, так придут десять более свирепых и не таких умных. Да и не Лисюцкий причина всех бед. Мелкая сошка. Крупных же убрали и без Устимцева. Но Лисюцкие мешают самоочищению органов. Все же гад он порядочный, и ночной гнев – праведный гнев. Таким не место на земле.
Полковник же полагал, что не место на земле Устимцеву и ему подобным. Старый хитрец давно почуял, что с капитаном творится неладное, что от него можно ожидать массу сюрпризов. Уроки не пошли дураку впрок. Но Лисюцкий никогда не жалел о том, что сделал. Значит, надо очистить наши органы от Устимцева. Сомнение заразительно, нельзя давать ему разрастаться в эпидемию, особенно в недрах нашего учреждения.
Времена нынче либеральные. Остроумцы зовут их оттепелью. И поднимать шум вокруг Устимцева Лисюцкий не намеревался. Но и устранение по-тихому – в автомобильной катастрофе, от рук уличного хулигана или нечаянного падения кирпича на голову, тут опыт богатый, выбирай что хочешь – нет, такое устранение в планы Лисюцкого не вписывалось. Он решил дать отделу показательный спектакль. Чтобы все подчиненные ему офицеры знали и чувствовали силу и непобедимость органов государственной безопасности. И чтоб ни единая сволочь не позволила себе ни на йоту усомниться.
Но когда Лисюцкий вызвал к себе Устимцева с делом Георгия Фелицианова, вид его был благодушен, улыбка сияла на лице, и начал полковник с разговора о погоде. Впрочем, тема эта сама напрашивалась – еще вчера дуло с Арктики и валил неуместный в середине мая снег, а тут вдруг рассиялось солнышко, загомонили воробьи, блистали напоследок лужи – вернулась весна, одним словом. И Устимцев тоже был в каком-то приподнятом настроении, он забыл свои ночные злобы, а дело, с которым его вызвал шеф, было до чрезвычайности простым. Только визу поставить – и с Богом!
– Да, кстати, – внезапно оборвав на полуслове буколики, Лисюцкий перешел на деловой тон и натянул дистанцию. Это он умел мастерски – вдруг эти полтора метра, отделявшие хозяина кабинета от собеседника, обратились в пропасть, а мост обрушился. И чувство вины и унижения возникало невесть с чего, будто грубейшую бестактность совершил. – С какой стати вы, капитан, даете заключение об отсутствии события преступления?
– Но… – как-то не сразу оправившись от перемены начальского тона, замялся Устимцев, – там… там нет даже ордера на арест.
– По тем временам ордер – пустая формальность. Договаривались с прокуратурой по телефону, а там курьером… В суматохе могли и потерять. Но дело начал Штейн, я его помню, это был очень умный и дельный чекист. Он участвовал в истории с Локкартом, в разоблачении заговора Таганцева в Петрограде, за ним много заслуг.
– Так его ж самого расстреляли.
– Как расстреляли, так и реабилитировали. И судили его не за нарушение социалистической законности, как Ежова, там другие были дела. Так что я не верю, чтобы Штейн мог арестовать человека без вины.
– А вина все равно не доказана. Его не только Штейн допрашивал…
Тут бы ему прикусить язык. Лисюцкий тоже участвовал в допросах Фелицианова, и честь признания арестованного принадлежит как раз Люциану Корнелиевичу. Над подследственными тогда опробовалась карусель – круглосуточное дознание бригадой следователей. Но Устимцев не придал этому обстоятельству значения – на прошлой неделе Лисюцкий дал справку о полной реабилитации, посмертной правда, некоего Свешникова, у которого и родни-то осталось – два племянника. Но в том же деле стояла подпись самого Лисюцкого об исполнении приговора к высшей форме социальной защиты – единственная за всю его карьеру. А заводилось дело, тоже не без его участия, в том же двадцать шестом году.
– Ты хочешь сказать, что и я к этому руку приложил? Давай, давай, договаривай, не стесняйся. А я тебе тоже кое-что припомню. Как ты, темнота, на показания Докучаева купился. У нас тут святых нет, не было и не будет, Устимцев.
– Я не имел в виду вашего участия. Тут все дело, если посмотреть, разваливается. Во всяком случае, вина этого Фелицианова не доказана.
– Да, не доказана. А для этого у нас другая формулировочка – за недоказанностью преступления.
– Но она не дает полной реабилитации.
– А тебе-то что? С твоего Фелицианова хватит освобождения и возвращения московской прописки. Он и этому будет рад. – И стал смотреть за реакцией. Тут было что-то личное, явно личное. Неспроста он так держится за полную реабилитацию. Какая-то корысть или – еще хуже – сантименты! – Кстати, Устимцев, а ты видел хоть одно дело, которое б не разваливалось с первого же взгляда? Даже те, что удостоились открытых процессов, не выдерживают никакой критики. Или ты всерьез полагаешь, будто еврей Карл Радек – немецко-фашистский шпион, а товарищ Пятаков – вредитель производства?
– Мы сейчас не о Радеке с Пятаковым говорим. Я, Люциан Корнелиевич, настаиваю на полной реабилитации Фелицианова. Я вижу здесь явный произвол, а человек он достойный, участник войны, ополченец.
– А какой-нибудь Бухарин – вождь революции, любимец Ленина и любимец партии – забыл небось, как в твои пионерские годы славили Николая Ивановича? Так вот, и процесс Радека – Пятакова, и его процесс, и даже Каменева и Зиновьева – полная липа, и все это знают, но, пока партия жива, никому из них никакой реабилитации, кроме уголовных обвинений, не будет. Мы не обязаны реабилитировать каждого. Особенно если он осужден до назначения наркомом НКВД Ягоды. Это политика.
Паркет под ногами Устимцева будто в песчаную зыбь обратился, и в груди обвал. Отпетая минута настала. Ослепительный гнев ударил в голову. И нет уже смысла ни сдерживаться, ни глотать обиду. Эта сволочь издевается надо мной, несет крамольные речи и лыбится, гад, провокатор старый. Но язык нес околесицу, не поспевая за чувством.
– Чего вы от меня хотите? Чем вам Фелицианов не угодил? Нашли с кем сравнивать – с Бухариным да Радеком! Тоже мне враг народа. А-а, я знаю, я догадался, вы хотите, чтобы я подставился, чтоб можно было по партийной линии упечь!
Устимцев выкрикивал бессвязные полудогадки, он даже понимал, что не то, не так, но верные слова не выскакивали, да и бог с ними. Одновременно капитан озирался, военным инстинктом отыскивая позицию для нападения. Он все, как показалось, рассчитал и рывком сунул руку в задний карман – к пистолету – всадить обойму в эту рожу!
Да рожа-то не дремала. Лисюцкий успел нажать кнопку в столе и откинуться навзничь.
* * *
Как известно, стены в служебных кабинетах в Кремле и на Лубянке обшиты деревянными панелями не случайно. Поговаривали, что это изобретение самого товарища Сталина – он любил показываться внезапно, как черт из табакерки. А просто-напросто незаметно раздвигалась панель, и вождь являлся обалдевшему народу прямо из стены. А в пору репрессий за панелью удобно было контролировать процесс дознания, можно было за ней выдерживать свидетеля и выпускать его перед ошарашенным подследственным в самый нужный момент.
