– Да нечего притворяться, Люциан Корнелиевич. Прекрасно знаете и помните.
– Да-да, вы Фелицианов. И если память не изменяет, работали здесь, – Лисюцкий показал за спину, где остался неоштукатуренный особнячок – Необитаемый остров.
– Не изменяет вам ваша память. Там и работал. Под вашим чутким руководством.
– Все-таки недостаточно чутким. Иначе б едва ли я имел бы счастье видеть вас живым и здоровым спустя без малого шестьдесят лет.
– Да, но меня оттуда отправили в лагерь.
– Считайте, что вам повезло.
– Может быть, может быть… Но у меня нет никакой охоты общаться с вами, Лисюцкий. Извольте освободить меня от такого удовольствия.
– Боишься, Фелицианов?
– Во-первых, я с вами на брудершафт не пил. А бояться? В наши-то годы, Лисюцкий, это смешно. Пора о душе думать. Да и времена подступают другие – настал ваш черед бояться.
– Рыцарям революции страх неведом. Нам нечего бояться. А уж сейчас – тем более.
– Это вы щеки надуваете. А самих страх гложет. Вы будущего боитесь. Рано или поздно, а за то, что вы вытворяли, отвечать придется.
– Не в этой жизни, Фелицианов, не в этой жизни.
– Ну да, а в загробную вы не верите. Тем хуже для ваших детей.
– А, дети! – Лисюцкий помрачнел лицом, видно, был задет.
Фелицианов, заметив, не отказал себе в удовольствии поднажать на больную мозоль.
– Я что-то не так сказал?
Лисюцкий уклонился от прямого ответа. Сделав простодушную мину, предложил:
– Георгий Андреевич, а вы бы водочки выпить не против? Есть тут у меня одно заведеньице. О деньгах не беспокойтесь. Все-таки у меня генеральская пенсия.
– Не хватало еще с вами по заведеньицам бегать.
– А, ну да, с палачами не пьем. Мне эту мораль еще в Александровском юнкерском училище проповедовали. Честь русского дворянина, долг офицера… Но вы напрасно отказываетесь. Я ведь к вам и домой могу явиться. Менжинского, 17, квартира 46. И телефон ваш я знаю.
– Меня уже не испугаешь.
– А я вовсе не намерен вас пугать. Просто поговорить хочется. Так хочется, что не отстану.
– О чем? Зачем?
– Ну как не поговорить с умным и много знающим человеком? Тем более что после той нашей беседы много воды утекло, так много, что, кроме нас двоих-то, и не осталось никого. Даже следующие поколения повымирали. А мы – два зубра в трезвом уме и свежей памяти. Вам сколько годков-то?
– Девяносто три.
– Мне немногим меньше – восемьдесят девять.
Человек все же слаб, и, когда омерзение борется с острым любопытством, оно не всегда одерживает победу. В конце концов, почему бы и не поговорить, да и выпить было бы весьма недурственно. Только ухо надо держать востро и не раскиснуть. И в самом ведь деле интересно. Не каждый день видишь и двойника, и палача – и все это в одном лице…
Но отвечать Фелицианов не стал, он молча пошел, куда ведут.
Заведеньице оказалось ни мало ни много, а ресторан «Прага», пустынный в этот неурочный час. Лисюцкого здесь, видно, знали, навстречу вышел сам метродотель и проводил их в Голубой зал, где, самолично приняв заказ – вам водочки? коньячку? Да, да, к водочке и грибочки будут, и рыбное ассорти… Остальное потом, – оставил одних.
Едва закрылась дверь, Лисюцкий достал отвертку, стал развинчивать розетку в углу, извлек из нее какую-то мелкую деталь, завинтил обратно. Вернулся на место, пояснил непонятливому:
– Теперь можно говорить спокойно.
А сам замолк. Георгий Андреевич разглядывал в упор бывшего своего следователя, искал различия в цвете глаз, расположении морщин, форме венчика над лысиной. И, к великой для себя досаде, не находил, хотя время немало поработало над обликом Лисюцкого. Но ведь и над фелициановским тоже. Тогда, на Лубянке, перед ним сидел молодой фат, явно избалованный успехом у женщин, высокомерный и ироничный. Злая ирония осталась в складках у посеревших губ, а так это был сморщенный старик, годами гораздо старше Фелицианова, чего быть ну никак не могло. Седой венчик придавал ему вид свирепый и угрюмый, если бы не глухая тоска из тусклых, выцветших глаз. Сейчас, когда Лисюцкий смотрел куда-то вдаль, за окно, будто не замечая ничего вокруг, тоска эта взывала к жалости. Но жалости Фелицианов не испытывал, как и торжества. Было не более чем любопытно. Из любопытства и спросил:
– Мои прогулки к тому особняку – мы его Необитаемым островом звали – понятны, жизнь идет к закату, а лучшие годы прошли там. А что ж вы-то вокруг этого домика ходите? Тень несчастного Свешникова гонит? Я много слышал такую банальность, будто преступника тянет к месту события.
– Не угадали. Да и Свешников, поверьте, не первый и не последний в моей карьере.
– Тут уж я вам верю стопроцентно.
– Вообще-то Свешникова мне было искренне жаль. Талантливый был человек. Но, увы, тут я был бессилен. Шестикрылов добился приговора, к самому председателю бегал. Впрочем, в том особняке, перед которым вы сейчас сидели, обречены были все, включая охрану. И вы в том числе. Свешникова, я ж вам сказал, в тот момент ничто бы не спасло.
Наконец принесли водочку с закусочкой, Лисюцкий повелительным жестом указал налить по полной, официант удалился.
– Сначала выпьем. За ваше чудесное спасение. Нет-нет, извольте до дна. Вот и ладненько. Скажите, Георгий Андреевич, а вы и сейчас ко мне испытываете ненависть?
– Ну, ненависть – слишком сильно сказано. Однако ж симпатии вы не вызываете, в этом признаюсь честно.
– Тогда что ж ты, Фелицианов, не убил меня? Помнишь этот момент? Я склонился над тумбочкой с бумагами, возился там, а на столе был тяжелый мраморный прибор, пресс-папье по виску – и на свободе, с моими документами, в одежде моей. И как было б славненько! Такой был шанс. Испугался? Сил не хватило?
Хотел было взорваться на новое «ты», смерил взглядом Лисюцкого, ну раз так хочешь, перейдем и мы. Без брудершафта.
– Ну, если тебе приятно так думать, то да, испугался. Куда б я пошел по твоему трупу? А что до силы, ее-то как раз и хватило, чтоб удержаться от соблазна.
– А в итоге проиграл жизнь. Все по лагерям да ссылкам, а если на свободе, так на нищенском окладе. У тебя какая пенсия?
– Мне хватает. Ваше ведомство приучило к самым скромным потребностям. А воздух и солнце никуда не денутся, тут даже вы бессильны.
– Ты, Фелицианов, всю жизнь просидел внутренним эмигрантом по волчьим углам, всю жизнь ни во что не верил, а ведь прав-то оказался я.
– Полицейский социализм, Люциан, не единственный символ веры. Есть вещи и понадежнее.
– Полицейский, как изволишь безбоязно выражаться, социализм – самый верный и надежный путь к порядку. А порядок – единственное, что нужно нашему народу. Как говорил Лаврентий Палыч, только слепец не видит, что чаемый порядок воцаряется на глазах. Запомни, Фелицианов, и племянникам своим заповедай – страна теперь будет вести отсчет не с дремучего тринадцатого года и даже не с семнадцатого, а с ныне текущего – тысяча девятьсот восемьдесят третьего. – Возвестил и сухоньким кулачком потряс.
