– Это тебе аванс!
Так и пошло: на работе Гена Порошок с дрыном, в бараке – малолетки, Георгия Андреевича паханы отдали им на растерзание. Разнузданные подростки опробовали на нем все формы издевательства, которые человек придумал для изведения себе подобного.
Длилась эта мука до ноябрьского этапа. В ноябре пришла колонна заключенных, переведенных сюда с Соловков, – людей угрюмых и молчаливых. Тот же обряд после смены: штабс-капитан Щипцов сортирует новых обитателей.
Фелицианов, обычно забивавшийся в угол, едва придя с работы, все же выглянул посмотреть, много ли баклаг пришло с этапом, предвидя девятый вал утихших было издевательств.
Зека, назвавшегося Смирновым, узнал не по лицу – по голосу.
– Илларион!
Тот посмотрел в сторону фелициановских нар, видно, тоже не узнает.
– Илларион, да это ж я, Фелицианов.
– Жо-орж?
– Ну да, Жорж Фелицианов.
Тут задумался Щипцов.
– Откуда вы знаете этого человека? – спросил он Смирнова.
– Да мы с ним в гимназии учились. Седьмая московская гимназия напротив Страстного монастыря.
– И его всегда звали Георгий Фелицианов?
– Странный вопрос. Разумеется, всегда.
Тяжкая дума легла на чело штабс-капитана Щипцова. После долгой паузы он заявил:
– Господин Фелицианов, как человек чести вынужден признать вашу правоту и просить прощения. Переходите в наш стан, пожалуйста. – И барачному пахану: – Постарайтесь вернуть господину Фелицианову все, что ваши чинари у него отобрали.
Протянул Фелицианову руку в знак примирения, Георгий же Андреевич не сразу подал свою. Собравшись с духом, заявил:
– Вынужден простить вас в силу обстоятельств.
Староста барака – личность двусмысленная. Человек он несомненно сильный, с блатными держится по-свойски и не брезгует почифирить с паханом и его приближенными. Но и с лагерным начальством в ладу, его физиономия украшает Доску почета, а барак числится в передовых. Среди своих Щипцов ведет себя не лучше уголовного пахана: он знает все о всех, поскольку есть у него в окружении и глаза, и уши, слишком недовольных может отдать «на краткий курс наук» блатным, и несчастного отметелят где-нибудь в тихом уголку баклаги, а то и лагерному начальству для «показательного процесса»…
Всего, конечно, блатные не вернули, мамин шарф так и остался на шее у фиксатого домушника, и ботинки всучили довольно старые, хоть и не такие ветхие, но жить, во всяком случае, можно. Нары теперь в стороне политических, к тому же весьма уютные, насколько могут быть признаны таковыми лагерные нары. Однако ж тень недоверия еще долго висела над головой Фелицианова. На вопросы он получал односложные ответы и всегда видел желание поскорее отделаться. Причиной тому было еще и то обстоятельство, что признал Фелицианова старый большевик – человек в среде заключенных ненадежный. Они не разбирались в тонкостях политической борьбы на вершинах власти, и Троцкий, за сотрудничество с которым и загремел по лагерям Смирнов, оставался для них таким же пугалом, как Сталин. Себя же Илларион почитал не троцкистом, а ленинцем, но уважения ему это не прибавляло – только не слишком затаенного злорадства: большевики уже до своих добрались.
* * *
В образцовом лагере и нормы образцовые. Уже на третий месяц Фелицианов понял, что начинает доходить. Он выбивался из сил, а к концу дня оказывалось, что не дотягивает и сорока процентов. Гена-бригадир, окрестивший его Любимчиком, еще и занижал фелициановские показатели при ежевечерних подведениях итогов. Он решил извести фраера таким образом – невыполнение нормы сокращало пайку, сокращенная пайка сокращала жизнь. Возвращение в стан политических лишь ненадолго ободрило утратившего силы и волю к жизни заключенного. А тут и зима грянула. Дедушка Мороз весьма искусен в ремесле истребления подконвойных строителей социализма.
Георгий Андреевич отупел. Только утрами в понурой колонне на работу в нем пробуждались проблески мысли. Он все недоумевал, почему так быстро иссякли силы, почему так легко оскотинивается. Отсюда глядя, каторга в пермских лагерях представлялась разве что не раем, во всяком случае, там вечерами он чувствовал себя человеком – усталым, измученным, но человеком. Способным впитывать в память суровой красоты пейзаж, видеть людей вокруг себя, вести с ними долгие разумные разговоры… Что же произошло сейчас?
А то и произошло, что за два года в московском особняке отвык от физического труда, а труд над романом за труд не почитал. Было интересно. А когда труд интересен, не замечаешь, что он вытягивает из тебя силы, и не меньшие, чем тупое, обезьянье орудование лопатой; лишь изредка, когда мозг бастует и ты сутками топчешься вокруг стола, а записать на бумагу нечего, понимаешь, насколько эта работа непроста, но вот мелькнула фраза, зацепила вторую – и дни вместе с твоими силами исчезли, растворились в наречии «напролет». Только почему-то в один прекрасный день замечал, что у Поленцева полголовы – седые, что у Чернышевского за обедом выпал последний зуб, а сам вдруг обнаружил в зеркале, что оплешивел полностью. А ведь потом были месяцы в пересылках, этапы… Теперь еще сходство с Лисюцким догнало. Откуда ж силам взяться?
Сейчас даже мысли не радовали. Мелькнуло однажды, что Пушкин и Лермонтов не только свою гибель напророчили. Дав своим героям такие фамилии, они указали их географическое будущее. Кто мог тогда, в начале прошлого века, угадать лагерную судьбу русских северных рек – Онеги, Печоры, Лены? А куда еще девать социализму лишних людей и романтических поэтов? Но мысль эту так и не додумал, бросил на полпути. Она даже достойной записи не показалась. Вялое наблюдение, лишенное энергии.
Уже ощутимы были признаки дистрофии, и первый – полное равнодушие к тому, что тебя ожидает завтра. Вот-вот наступит час, когда за собой перестанешь ухаживать, отдавшись лишь первоначальным инстинктам. Элементарные вещи – умывание, чистка зубов – даются через силу.
Все, дошел. А с доходягами в «Октябрьском» поступали просто – их расстреливали, как бродячих собак. Дабы не портили образцового вида. Но почему-то при этом изображали законность – кому довешивали срок, а кого и расстреливали по приговору лагерного суда. За саботаж.
В один прекрасный день Георгия Андреевича после поверки оставили в лагере. Это не предвещало ничего хорошего. В лучшем случае – новый срок за систематическое невыполнение нормы. Но Фелицианов был уже не в том состоянии, когда добавляют, скорее наоборот – сокращают до нуля. Так и есть. Вызвали в управление, к самому Воронкову, начальнику лагеря.
* * *
Алексей Венедиктович Воронков был счастливейший человек на земле. Он родился в Одессе под канонаду восставшего броненосца «Потемкин». А посему считал себя подлинным сыном революции. Хотя… Татуировка сердца, пронзенного стрелой, на правой руке не давала забыть, что, сложись обстоятельства иначе, он запросто мог бы пополнить собой колонны зеков-уголовников. Все детство и отрочество волокло его в их соблазнительный мир – «где девочки танцуют голые, где дамы в соболях, лакеи носят пиво, а воры носят фрак». Но Алеша вовремя попал в хорошие руки. Двум людям он обязан своим спасением и счастьем – школьному учителю Георгию Андреевичу и комиссару Ложечникову. Георгий Андреевич поверил в него, отпетого, научил учиться, спас от бегства из дому с отступавшими махновцами, короче говоря, поставил на ноги. А на путь истинный, уже на окрепших ногах, наставил товарищ Ложечников Никодим Семенович – революционер и чекист. Истинный большевик, он обходился без интеллигентских колебаний, сомнений – дорога в социализм, говорил Никодим Семеныч, пряма, как полет пули, пущенной из винтовки. А Георгий Андреевич был, конечно, как все интеллигенты, мягкотел. Он проповедовал нового человека, но жертвы претили ему. После крови и тифа учитель хотел доброты. Это как раз то качество, которое презирал Ложечников. Он как дважды два доказал Алексею, что революции в белых перчатках не делаются, что настоящий коммунист не имеет права распускать нюни, он должен быть беспощаден к любому проявлению буржуазной стихии даже в самом себе. Да, и в самом себе! Доказательств не требовалось – жизнь и смерть товарища Ложечникова были тому ярким свидетельством. Еще в юности, начитавшись про Рахметова, Никодим приучил себя спать на булыжниках, ел крайне мало и в конце концов, как злые контрреволюционные языки шипели из-за угла, уморил себя наш чекист. А для Воронкова Никодим Ложечников стал тем образцом человека светлого будущего, к которому он стал стремиться, не щадя ни сил, ни здоровья как своего, так и, в соответствии с должностью, чужого.
