И в этом Алексей Воронков многого достиг. Эх, увидел бы Никодим своего адепта сегодня!
Он облечен высочайшим доверием – руководить грандиозной стройкой социализма, сначала здесь возведем комбинат, а потом город будущего вырастет посреди дикой тайги, с прямыми как стрела проспектами, оперным и драматическим театрами, а еще будет парк с фонтанами и памятниками вождям и героям революции на широких аллеях. Ему снились картины этого нового города, и, как ни был короток сон, волна энтузиазма выбрасывала его с постели, и Воронков еще до рассвета носился по стройке, самолично проверял порядок в лагере, сначала палаточном, но очень скоро обставленном новенькими бараками, а потом до полуночи пропадал на стройке, подгонял начальников участков, прорабов и нисходил до бригадиров. Поскольку себя начальник лагеря и строительства не жалел, о непомерно высоких нормах и заикаться было как-то неприлично, тем более что основными их исполнителями были лица, подлежащие перевоспитанию подлинно социалистическим трудом, то есть таким, который и награды, кроме премиальных пирожков с тушеной капустой, не требует в силу сознательного к нему отношения. Этот парадокс – социализм строят его непримиримые враги – чрезвычайно веселил Воронкова.
В минуту отдыха – впрочем, таких минут у Воронкова, почитай, и не было, разве что перед сном, – так вот в такую минуту, смеживая веки перед провалом в черноту без сновидений, он вспоминал, как досадовал на судьбу, в насмешку отправившую его после погранучилища вместо священных границ СССР охранять бандитов и контрреволюционеров. Оказалось, то была не насмешка, а добрая улыбка. Вместо мертвой скуки какой-нибудь глухой заставы ему довелось возводить первенец первой пятилетки. Так в газетах называли его стройку.
Он чувствовал себя тем самым новым человеком социализма, довольно размытую мечту о котором когда-то развернул перед его бурным воображением школьный учитель. И даже хорошо, что Георгий Андреевич никак не конкретизировал ту мечту, полагая, что осуществится она, дай бог, через три-четыре поколения. Такой взрослый человек – и такой наивный! Нет, Георгий Андреевич, я уже человек великого будущего! Машина социализма. Без нытья и прочей лирики. Моей воле подчиняются три тысячи человек. Воле, а не капризу, потому что моя воля – это воля революционных масс, свернувших шею нэпу и прочим пережиткам буржуазного мира и смело бросившихся по слову партии на строительство гиганта социалистической индустрии. На этом гордом утверждении Воронков намертво засыпал.
Утром было уже не до фантазий. Человек-машина социализма включался в работу, как электромотор от рубильника. В хлопотах он просто-напросто забыл, что с сентябрьским этапом в лагере появился некто Фелицианов, хотя тогда после приема новой колонны решил проверить, какое он имеет отношение к его учителю. Фамилия все-таки редкая. А вчера этот Фелицианов мелькнул в рапорте начальника участка – саботирует, контра.
* * *
Кабинет начальника – не то что у Шелуханова в уральском лагпункте. Никаких излишеств. Столы буквой «т», местного изготовления грубоватые стулья, непременный Ленин с одной стены щурится на столь же непременного Дзержинского на другой, и портрет Сталина над головой хозяина. И повсюду какие-то схемы, графики, карта объектов, вымпелы, флажки. И, разумеется, плакаты – с этим хамским повелительным наклонением – «Даешь!». Пятилетку в четыре года, ударные темпы труда, комбинат – социализму – все им подай!
Начальник листал бумаги, скрепленные в канцелярской папке, и глаз на вошедшего не поднял. Фелицианов прекрасно знал эту манеру давления на заключенных, но сейчас ему было все равно. Скорее бы.
– Фелицианов Георгий Андреевич, тысяча восемьсот девяностого года, уроженец Москвы, осужден за каэрде сроком на пять лет. Характеризуется отрицательно, на путь исправления не вступил. Систематически не выполняет норм выработки, – пробубнил хозяин кабинета и только тогда оторвался от бумаг и стал внимательно рассматривать лысого старика в бушлате, которому никак не дашь его неполных сорока лет. Пристально посмотрел на этого Фелицианова и не нашел ничего общего с Футуристом – прозвище молодой и пылкий словесник схлопотал от учеников в первый же день. Тот был до наивности открытый, а легкая усмешка едва-едва укрывала его уязвимость. Сейчас же перед начальником стоял замученный доходяга, весь какой-то бесцветный, блеклый, из тех, что уже и к смерти почти безразличен. Еще немного, и будет тенью бродить по помойкам или сдохнет под забором. Лагерная пыль!
Нет, ничего не угадывалось. И он уже пожалел, что вызвал к себе этого Фелицианова. Конечно, не настоящий, а какой-нибудь дальний родственник или просто тезка и однофамилец – надо бы оформить приговор суда, и дело с концом. Но на всякий случай спросил:
– А скажите, заключенный Фелицианов, где вы были в девятнадцатом году?
– В девятнадцатом году я работал в единой трудовой школе номер один города Овидиополя, в бывшей мужской гимназии.
– Так, значит, это вы?
– Что значит?
– Значит, это вы у меня были учителем. Только вы очень изменились.
«Изменишься тут у вас!»
Да, теперь и Георгий Андреевич узнал своего тюремщика. Это был Алексей Воронков, выпускник школы № 1 города Овидиополя. Гордость учителя Фелицианова. Идеальный претендент на звание человека будущего, тот самый синтез плоти и духа, о котором грезил когда-то Георгий Андреевич и проповедовал со всех доступных ему трибун.
«Вырастил!»
Впрочем, сил на какие бы то ни было эмоции у Фелицианова не осталось, и взгляд его на бывшего любимца остался тусклым и безразличным.
Воронков – впервые за свою карьеру – позволил себе сжалиться над заключенным. Собственно, тут, скорее, не жалость, а любопытство сыграло свою роль. С доходяги что возьмешь? А ему разговор был нужен с учителем. Как он дошел до жизни такой? Дошел! Вот ведь слово какое коварное. Как ни крути, а разговора не получится – надо накормить. Как в сказке: накорми, напои, спать уложи, а потом и спрашивай. Что ж, так и поступим.
И вот первое нарушение правил. Вместо допроса и суда Воронков отправил заключенного Фелицианова в лазарет. На неделю.
Лазарет – такой же барак, как и все прочие. Только вместо нар – кровати с панцирной сеткой, матрасом и простынями. Больных, кроме Фелицианова, ни одного: лазарет построен на случай прокурорских проверок из Москвы и эпидемий; простуженных лечат таблеткой аспирина, больных цингой и дистрофиков – отваром кедровой хвои.
Лагерный доктор, угрюмый человек из той породы, что вечно всем недовольны, осмотрел Георгия Андреевича, ни слова не произнес, ушел в ординаторскую.
Из-за фанерной перегородки донеслось:
– Дался ему этот доходяга. Видно же – не жилец! Только статистику портить. – И все же распорядился: – Вколешь ему В-прим.
Кормили Фелицианова по норме красноармейца-охранника, скудной на свободе, а для измученного зека – разве что не ресторан: три раза, утром пшенка на воде, жидковатые, но щи и та же пшенка с кусочком жареной рыбы на обед, на ужин чай с кусочком сахару.
