С Георгием Андреевичем в лазарете случилось нечто вроде летаргии – всю неделю, что он там пробыл, проспал. Неделя эта как бы сплющилась в одни сутки, и, когда Фелицианова вновь повели в кабинет Воронкова, он только дивился тому, что весь барак лагерного управления был разукрашен кедровыми ветвями и весь пропах острой и свежей хвоей: зек-доходяга проспал наступление 1929 года.
* * *
Нельзя сказать, чтобы внешний вид заключенного после лечебного курса отличался от того, что был неделю назад. Разве что взгляд стал более осмыслен, и в нем теперь угадывалось отдаленное сходство с Футуристом.
Начальник лагеря был убежден, что под его бдительным оком находятся исключительно враги молодой Советской республики, белогвардейцы, шпионы и диверсанты, что, раз Советский Союз в кольце буржуазных государств, борьба с ними будет нескончаема, на то и создано славное ОГПУ, чтобы отсекать головы гидры контрреволюции быстро и беспощадно. Никаким уверениям и клятвам заключенных в том, что они сидят ни за что, Алексей Воронков не верил. Зря у нас не сажают. Органы работают четко, хладнокровно и тщательно, и, хотя сердце подсказывало ему, что вряд ли кроткий интеллигент способен ввязаться в заговор и уж тем более закладывать динамит на крупном заводе, укрощал он трепет сердца холодной логикой пролетарской борьбы. Значит, нашел какую-то другую форму сопротивления, знаем мы этих господинчиков в пенсне и седыми бородками и с камнем за пазухой! Они способны на любую пакость, только чтобы совершать ее не своими руками. Подстрекатели.
Но как среди отъявленных врагов оказался Георгий Андреевич? Он же сам их учил любви и к простому народу, и к революции, верил в ее правое дело… Как вдохновенно горели его глаза, когда он в нищую, голодную пору разрухи возвещал: «Ребята, будущее за вами!» И щедрой рукой раздавал это светлое будущее, заодно вбивая в их тупые мозги утопические мечты предков о звезде пленительного счастья. «Она возгорелась наконец, и возгорелась над вашими головами!» – вещал тогда Фелицианов. Нет, не может такой человек сознательно идти против советской власти. Хотя, хотя… Был же момент, перед самым отъездом учителя из города, он был арестован, эта новость потрясла тогда весь Овидиополь. А через неделю Фелицианова выпустили, но Ложечников всегда приводил этот факт как прямое опровержение обывательских слухов и доказательство тому, что в ЧК не звери: вот же ведь – разобрались и отпустили человека. Что ж получается, в горячую пору борьбы с бандитизмом и контрреволюции разобрались, а теперь оказалось, что Никодим Ложечников проявил мелкобуржуазную мягкотелость и отпустил врага? Такого быть не могло. Никодим в сознании Воронкова заменял и Маркса, и Ленина, и всех вождей революции, вместе взятых. Он ошибиться не мог. Однако ж в деле Фелицианова, несмотря на небольшой срок, – особая отметка: использовать на самых тяжелых работах. Да еще лишение права переписки. Эта мера применяется уж к беспредельно отъявленным. Но чтоб Фелицианов?! И мало того что враг – он и в лагере не думает исправляться и откровенно саботирует. А в беседе с заключенными Смирновым, Елагиным допускал клеветнические измышления по поводу условий содержания в лагере. И позволял себе другие намеки явно контрреволюционной направленности. Это никак не укладывалось в голове ученика.
А в голове учителя никак не укладывалось, что первый хулиган, вождь городской шпаны, а впоследствии самый думающий и толковый ученик Алеша Воронков станет гэпэушником, фактически – палачом. Да еще образцовым. Он же «Двенадцать» Блока на первомайском вечере в городском клубе читал. Пушкина полюбил. И вообще из отъявленных бандитов превратился стараниями Георгия Андреевича почти в интеллигентного юношу. Во всяком случае, задатки стать таковым у него несомненно были.
И ведь не гражданская война, чтобы так полярно разводить достаточно близких людей. Кому это нужно, чтобы Алеша превратился в моего убийцу? Да где ж дают ответы на такие вопросы, Георгий Андреевич, не в ОГПУ же, право слово.
Они долго молчали, не зная, с чего начать. Фелицианову было легче – все-таки он зек, у него только одно право – отвечать на вопросы начальника, кем бы тот ни был. А Воронков никак не мог найти нужного тона, даже уместного обращения – заключенный Фелицианов? Нет, это не простой заключенный. По документам – особо опасный враг, в жизни – не просто учитель, а как бы с большой буквы. Что бы он был, не приведи его судьба к Георгию Андреевичу? А по имени-отчеству – инструкции не позволяют.
Инструкций Воронков не боялся. Он в них верил. Верил в их разумную непреклонную силу. Только они устанавливали порядок, только они обеспечивали поступательное движение страны к победе социализма. Да вот же, только благодаря точному и неуклонному следованию инструкциям ему удалось построить образцовый лагерь – самую настоящую ячейку социализма. И с каким человеческим материалом! Контрреволюционеры, уголовники, кулаки и белогвардейцы – отбросы общества. Но Георгий Андреевич? В деле-то ничего не сказано – 58-я статья, пункты 10 и 11. Обыкновенная КРД. А что там за всем этим кроется, поди знай. Случайность? Лес рубят – щепки летят? К ОГПУ эта пословица, по твердому убеждению Воронкова, неприменима. И стукачи в лагере своими донесениями только укрепляли его в этом убеждении. Разговоры в бараках подтверждали, что заключенные лишь затаили вражду к советской власти, дай им волю – Тамбовский мятеж покажется дракой пьяных мужичков.
Появление в лагере Георгия Андреевича никак не вмещалось в мощную конструкцию воронковской веры. Он уговаривал себя, что чужая душа – потемки, что тогда, в школе, учитель был с ними неискренен, что за минувшие годы мало ли что могло произойти, и вполне вероятно – заговорщики втянули учителя в свою шпионскую сеть. Нет. Никак все это не вязалось с тем, что показывала ему собственная память.
1 сентября 1919 года. Новый учитель из Москвы. Столичная штучка. Мы ему покажем. Но показал как раз этот интеллигент. Он их срезал одним вопросом:
– А вы что думаете, я в четырнадцать лет был умнее?
И как-то не нашлось что сказать или сделать в ответ. Класс притих. А он стал говорить о хулиганстве футуристов. Рассказывал, как они пугали петербургскую и московскую публику, разгуливая по улицам в самом неприличном виде. Одна желтая кофта Маяковского чего стоит. Или морковка, нарисованная на щеке. И живописал, как благонамеренные господа шарахались в стороны, завидя шествие футуристов. От футуристов вообще учителя понесло к агиткам Маяковского в РОСТА. И класс притих, и едва Воронков с места выкрикнул какую-то дерзость, его, силача и вожака всей городской шпаны, зашикали, а он смирился.
А дальше Фелицианов стал развивать успех, ни на минуту не упуская из внимания Воронкова. Ясно было, если удастся справиться с этим, с остальными особых проблем не будет. Но главное было потом, когда вопрос с дисциплиной отошел на задний план.
Большевики в свой первый приход разрушили гимназию, заполнив ее всеми городскими детьми независимо от подготовки, и классы сформировали исключительно по возрастному принципу. Алеша, едва одолевший городское четырехклассное училище и растерявший по голубятням все знания, попал в шестой класс, где тихие маменькины сынки и дочки побивали его у доски. Очевидное их превосходство и загнало Воронкова в положение отпетого. Учителя боялись его, но исключать даже при власти белых не решались. Белым было не до школы, и надежды директора восстановить гимназию при возвращении «своих» быстро рухнули. Властям хотелось порядка в городе, так пусть эти отпетые не болтаются на улицах. И Воронкова боялись, но терпели. Фелицианов первый справился со страхом. Но приструнить стервеца – одно, а выучить, хотя бы провалы в знаниях мостками перекинуть – другое. И тут был один выход: заниматься индивидуально.
