Я так и представляю себе еще не совсем остывших от «критики» паразитов, ерзающих на стульях в Пекинском университете тем октябрьским умиротворенным деньком. Вот они, стриженные, как газоны, одинаковые, как новобранцы, в серых своих одеждах, скучившиеся в аудитории обычным стадом под настенными лозунгами (не путать с исчезнувшими дацзыбао) и гигантским изображением похожего на пупса вдохновителя чисток, который сам же и взбаламутил всю эту муть в детских головных полушариях. Портретный Кормчий бодр; бородавка заретуширована, щеки отлакированы, морщины (так называемые гармони) назначили встречу возле поистине ленинских (от клише никуда не деться) цепких лукавых глазок – они единственные выдают возраст прохвоста, сумевшего, как и полагается великому политику, в очередной раз объегорить миллиардное население.
Поверившие его цитатам понурые юные ослы, которым в конце их похождений хорошенечко всыпали, внимают благополучно отсидевшему в какой-нибудь щели весь тот лихой год профессору – полуслепому старому филину, наконец-то вернувшему «детей» к математике. Счастливчик, с некоторой, правда, опаской отворачиваясь от поросли, еще не расставшейся с заветными книжечками, показывая ей согбенную спину, привычно скребет мелком по доске. 9 октября 1967 года в университетском дворе необычайно пусто: ни торжествующих толп, ни воинственных кличей, ни ритуальных танцев с цитатниками, ни проклятий загнивающим янки и хрущевским предателям-недобиткам, ни ставших уже привычными эшафотов, в маоистском Китае имеющих вид табуреток – на этих незамысловатых столярных изделиях, едва удерживая тяжеленные деревянные плакаты, еще летом стояли «ревизионисты». Временами какой-нибудь учащийся, отвлекаясь от разбегающейся по доске паутине формул, таращится в давно позабывшие мокрую тряпку окна, эти истинные глаза истории, еще совсем недавно отражавшие отблески пламени, революционные пляски и лихорадочное табуреточное «перевоспитание», вспоминая, с каким азартом сам он, нафаршированный лозунгами, словно жареный гусь антоновкой, перетянутый хлестким ремнем, выкидывал там, внизу, тощий кулак в сладострастно-трепетном жесте (что-то похожее на испанское «но пасаран»), всю силу своей звонкой, визгливой глотки вкладывая в бесконечно повторяемое батальонами и полками пекинской шпаны, пожалуй, самое известное послание лукавого Кормчего: «Винтовка рождает власть!» Сейчас же студенческие перья смиренно выводят «елочки» иероглифов; не менее мирно шуршит бумага, скрипит мелок; ему вторят сопение, кашель где-то на задних рядах – безумие потихоньку отступает на цыпочках, покидает разбитые здания, ободранные проспекты (дацзыбао смыты со стен, с площадей сгребается мусор, храмы уже догорели, «не выдержавшие критику» интеллигенты навсегда успокоились в могилах), оно оставляет столицу, ненадолго задерживается в Шанхае, в Харбине, в Сяошане, но неизбежно и с ними прощается, уползает в свою нору, сворачивается клубком, успокаивается до следующего пробуждения…
Цитатники мудрого Мао! Коммюнике и шестнадцать директив! Склоненные 9 октября 1967 года над конспектами головы с таким же успехом можно было наполнить конфуцианством, христианством, буддизмом, кришнаизмом, синтоизмом, шаманизмом, другими человеколюбивыми «измами», но, увы, простодушных рабоче-крестьянских детей до рвоты и до революционного поноса накормили лозунгами типа «Выяви капиталистического врага». Впрочем, что там опростоволосившийся Китай! Не менее славные нации до сих пор позволяют мять себя, словно мякиш, глотая «евангелие» от Рокфеллеров с обескураживающей легкостью. Почти мгновенное заражение масс чепухой («преимущество Зигфрида над Зюссом»; «преимущество Зюсса над Зигфридом»; «преимущество над ними обоими шахтера Стаханова»; «преимущество над Зигфридом, Зюссом, Стахановым американского образа жизни») просто поразительно. В свою очередь, Мао, Герцли, Вейцманы, Кеннеди, Энгельсы, Марксы, Великие Кормчие, Отцы-основатели, жрецы человечества, вожди, демиурги, те, кто «на вершине», те, кто «рулит планетой» (из пекинского ли кабинета, из здания ли иерусалимской хоральной синагоги, из Белого ли дома – суть неважно!), еще с младенчества, с детства, с первых шагов своих по лондонской бирже, палестинским холмам, седому московскому Кремлю набиты не менее удивительными химерами о всесильном могуществе тайных лож, орденов, учений, денег, сионизма, нацизма, кубизма, дадаизма и миссии всемирного пролетариата. «И так весь мир вертится!»
9 октября 1967 года в Пекине состоялось «относительное успокоение» варваров-молокососов. В Европе было также относительно тихо; еще спал Парижский университет; «диктатор» де Голль не в состоянии был и представить себе, каким эхом вскоре прогремит по всему Латинскому кварталу затеянный на другой стороне земли эксперимент, сопровождаемый призывами самого известного в мире китайца: «Отбросить иллюзии, готовиться к борьбе!», «Без разрушения нет созидания!», «Враг сам по себе не исчезнет» и т. д. Олицетворение будущего краха в образе обозленных первокурсников Сорбонны не являлось великому галлу и в самом диком ночном кошмаре. Президент ждал подвоха от кого угодно, но только не от молочных поросят. Весь предыдущий год бывший танкист отбивал нападки критиков, призывал к самоограничению разозленных крестьян, брюзжал по поводу НАТО, плевал на США, благословлял немцев и протягивал Подгорному дружественную руку, в то время как буквально под носом у Елисейского дворца посетители кафешек типа «Липп», «Кафе де Флер», «Ле Дё Маго», все эти почтеннейшие профессора, доморощенные троцкисты, фанаты пессимиста Сартра и весельчака Камю, поглощая вино, кофе и круассаны, с восторгом ловили малейшую весточку из вставшей на уши Поднебесной и грезили будущим студенческим бунтом, своими книгами, мыслями и речами ненавязчиво подстрекая бурсу к вожделенному взрыву, мечтая о том благословенном дне, который здесь, на тихих прелестных средневековых улочках наконец-то вздыбит баррикады, распотрошит мостовые и каждую протянутую юную руку щедро снабдит булыжником. Что же, через год они своего дождались.
9 октября 1967 года, шлепнувшись на темную сторону Луны, приказал долго жить «Лунар орбитер-3», пытливый, внимательный «глаз» небезызвестного НАСА (селенографические координаты «посадки»: 14° 36′ с. ш. и 91° 42′ з. д). Именно эту, столь нужную для Америки, мизерную букашку безжалостно зашвырнула гигантская земная катапульта (мыс Канаверал; стартовая площадка LС-13) к лукавой серебряной спутнице Земли с одной-единственной целью – она должна была найти место для будущей высадки homo sapiens. «Засланный казачок» добросовестно отщелкал 477 кадров высокого разрешения и 149 среднего, прежде чем отказала система протяжки пленки в сканирующем устройстве, но и присланного трудягой вида унылой поверхности хватило, чтобы, получив снимки, очкарики станции Робледо-де-Чавела (и не менее забитой аппаратурой ее сестрички Голдстоун), хлебая кофе из тяжеленных чашек, смогли пристально рассмотреть шесть участков к западу от 20º в. д., убедившись: тамошний грунт вполне годен для прилунения драгоценного груза.
«Лунар орбитер-3» успокоился между камнями, уступив свой частотный диапазон следующему собрату. Бенефис нового «глаза» не заставил себя долго ждать: с покорением лунной тверди янки здорово торопились. Впрочем, паника «звездно-полосатых», как никогда, оправдывалась. 12 апреля 1961 года живчик Гагарин закатил статуе Свободы катастрофическую оплеуху. Самый процветающий на земле человейник здорово переполошился. И ранее обитатели Форт-Блисса не позволяли себе расслабиться, однако после ошеломляющего финта Москвы в котел реванша американцы бросили все: ресурсы бесчисленных заводов, научных центров, лабораторий, десятки тысяч спецов с гипертрофированными мозгами и заарканенных еще в лихие сороковые в Баварских Альпах ищейками Даллеса пленных немецких ракетчиков. На потовыжималках, именуемых тренажерами, днем и ночью сопели с тех пор отобранные для заклания агнцы – рыцари без упрека и страха, мускулистые терминаторы-астронавты. Машина космической гонки, прожорливость которой грозила стать невиданной, дымилась от перенапряжения. Одна только мысль, что русские отметятся своим неуклюжим лаптем еще и на белой планете, заставляла политиков форсировать штамповку ракет, этих космических левиафанов, которые, поражая свидетелей своей рукотворной могучестью, готовы были раз за разом выбрасывать разнообразные спутники (а затем и капсулы с людьми) в околоземное, уже не такое и пустое, пространство. Гигантов к стартам волокли гусеничные транспортеры, рядом с которыми померк бы любой упитанный диплодок. Само имя, присвоенное ракетам их родителем, сумрачным гением Вернером Магнусом Максимилианом фрайхерром (бароном) фон Брауном, – «Сатурны» – кричало о титанической силе и прожорливости брауновских детищ. Конечно же, потомственный аристократ не мог не знать и о существовании «Лунар орбитера-3», внесшего в окончание дела всей его, Брауна, жизни один из крайне необходимых штрихов и завершившего свою одиссею 9 октября. Вполне вероятно, великий ракетчик сам провожал этот спутник и отслеживал полет маленького и отважного «бинокля», камера которого отщелкивала столь нужные снимки. Возможно, барон волновался, хотя, скорее всего, ожидал результата с арийской невозмутимостью. В этом поистине трагическом человеке все смешалось, как в доме Облонских, – мутное, словно Мазурские озера, прошлое
[4], не такое уж сладкое настоящее
[5] (служба в плену новым, жестким и весьма брезгливым хозяевам), отмеченная современниками изворотливость, отмеченная ими жестокость, старая добрая сентиментальность (каковым качеством и сейчас принято попрекать всех без исключения немцев), прочие черты характера, еще в молодости принявшего очертания невыносимого, и, наконец, гудящая, словно паровозная топка, внутри этого незаурядного практика термоядерная, ослепительная мечта о броске человека к галактикам. Именно это свойство Вернера Брауна – его стремление при любых раскладах, при любых обстоятельствах неизменно задирать голову на Луну, Венеру и Марс и размышлять о полетах – сделало из жертвы века и обстоятельств, из запутавшегося лицемера, из (что греха таить) весьма черной личности титана поистине бетховенских размеров. Несмотря на неоднозначность его биографии, на все ее метаморфозы, повороты и крены, неоднократно граничившие с оверкилем, для благодарной Америки Вернер Браун и по сей день остается этаким микеланджеловским Давидом: на мраморном плече героя покоится постоянно готовая к действию праща-катапульта. Несомненно, он был одним из самых одаренных мечтателей полностью окошмарившегося XX века, в котором круги Кандинского и квадраты Пикассо соседствовали с печами Дахау. Только в том свихнувшемся столетии стало возможным совместить деятельность «герра профессора» в Пенемюнде (двадцать тысяч замученных узников ради обстрела Лондона) с мечтой о космическом рывке. Так что Вернер Браун – просто кладезь противоречий, истинный продолжатель традиций лукавого Леонардо да Винчи, классический образчик мыслителя, вынужденного браться за палаческий топор в тот момент, как голова его забита идеями, делающими честь самому Канту. Как вам эсэсовец, равнодушно шествующий мимо штабелей трупов (целый интернационал Доры и «Миттельверка») и при этом пребывающий страстным сторонником теории Циолковского?
[6] Нет ничего удивительного в том, что, вынужденный создавать средства для моментального успокоения десятков и сотен тысяч англичан и русских, нацист-гуманист, подобно уже знакомому нам артиллеристу Картвели, относился к до отказа набитым тротилом ФАУ не как к орудию доставки апокалипсических мегатонн на берега Темзы и Волги, а как к изумительным посланцам в будущее, на колоссальных двигателях которых, словно по божественному мосту, суждено всем нам перескочить в дышащую звездами бесконечность. Что может быть запутаннее существования Вернера Брауна? Прошлое мешалось у него под ногами, антисемитизм и ницшеанство оставили в мозгу этого механика и провидца самые глубокие борозды, и неизвестно еще, что чаще снилось пасынку проклятого века, истинному воплощению его мрачной неразрешимости: мученики Пенемюнде с прилипшими к ребрам внутренностями или насквозь пробитые циркулем ватмановские листы?
