«В постановлении совещания записали:
1. В первом полете на Луну высаживать на ее поверхности одного космонавта, оставляя второго на окололунной орбите.
2. Специально обсудить меры безопасности при высадке на Луну одного космонавта.
3. Проводить усовершенствование ракеты Н-1 с таким расчетом, чтобы через два-три года иметь возможность высадить на Луну корабль Л-5 (экипаж 4–5 человек, вес научного оборудования 1,5–2 тонны, пребывание на Луне до двух месяцев).
4. Поручить АН СССР, МО и МОМ разработать программы научных и военных экспериментов для корабля типа Л-5.
5. Очередные заседания “Лунного совета” провести в ноябре и декабре сего года».
Однако ничего не сбылось.
Сравнения здесь уместны – возможно, и звезда корсиканца свалилась с небес не в результате Кульма и более страшного Лейпцига. Не решилась ли участь его осенней ночью 1812 года в шуршащей тараканами избе простого ткача? Догорал отвоеванный Малоярославец, и сжался в ужасе совершенно нетронутый юг – еще усилие, еще один бросок к не задетым войной землям, – но после короткого совещания с маршалами маленький злой капрал повернул на роковую дорогу, выжженную мародерством его гренадеров-безбожников, и отход превратился в бегство, в совершенный и полный разгром. Вполне возможно, подобным же образом, задолго до шага Армстронга, именно 9 октября 1967-го благодушным «советом» было проиграно лунное будущее – недопоняли ситуацию, прозевали ее, проспали самым дурацким образом. А что, если бы напряглись, насторожились, задумались, и, выслушав Мишина, поняв несерьезность его речей, а затем, осознав натянувшееся до предела напряжение момента (Штаты шумно дышали в затылок), совершили бы усилие, и навалились всем миром, и, конечно бы, сдюжили? Увы, признав выступление Генерального наивным и неудачным, скорее всего, пошумели, поговорили, повздыхали на эту тему – и разъехались по конторам, и разошлись по домам. Через несколько тягостных лет катастрофу «лунной мечты» свалили на робость докладчика. Несчастного Мишина придавили целым Монбланом претензий, припомнили ему бестолковость, медлительность, малодушие, неспособность к импровизациям, провалы, просчеты, аварии. Все сошлось на Мишине, все скрестилось на нем и замкнулось. Однако стоит ли после отказа от единственной альтернативы «Сатурнам» (о Н-1 решили забыть, запретив ее испытания), конфуза многих стыковок и гибели еще трех космических мучеников разглядывать в Генеральном злого гения, развинтившего (вольно, невольно?), казалось бы, намертво завинченные гайки несомненного советского лидерства? Разве дело лишь в Василии Павловиче? «Творчество» было совместным, ибо нет печальнее на свете темы, чем работа согнанных для исполнения «государевой воли» разнообразнейших коллективов. В дополнение к неприглядной картине их неизбежных претензий – друг к другу и в целом к миру – существуют еще демарши седых луней-академиков, «подножки» пристегнутых «к делу» смежников, упрямство изобретателей, козни Главных; склоки между собой десятков и сотен директоров, таскающих за пазухами даже не камни – тяжеленные валуны. Не дать раздербанить идею полетов на клоки, клочки и клочочки, выдавить яд гордыни из великого множества честолюбий самым палаческим, самым безжалостным образом, задать единое направление щукам, ракам и лебедям, кичащимся друг перед другом научными степенями и целыми водопадами правительственных наград, – больше даже, чем труд Сизифа. Вытягивал ношу лишь гранитный мужик Королев. Разнобой «сиятельных мнений», заспинные несогласия, шепотки, насмешки вполне были способны погрести под спудом своим любую мечту о воцарении на темной стороне Луны отечественного «молота и серпа». Увы, новый Генеральный не вынес горы на своих плечах, не выжал гордыню из ершистых соратников, напротив, он зябко ежился перед Кремлем, погонявшим ученую рать к головокружительному подъему, и до конца своей «космической деятельности» безвольно тянулся на поводу у распоясавшейся от побед и свершений партии.
Но и те, кто фыркал, кто насмешничал, кто шептался (новоявленные пифагоры, сократы и ломоносовы, интригующие, ослящиеся, отстаивающие «свои позиции» с остервенением дивизии Неверовского в деле при Красном, негодующие на неуклюжесть человека, неспособного «смазывать» и удерживать в «приемлемом состоянии» конструкцию, которую создал и ранее держал на себе русский Браун), тоже не могли безмятежно засыпать ночами после показа на весь мир рябящей, словно бок зебры, телевизионной картинки с американскими астронавтами. Они отыграли свои большие или малые партии в своеобразном оркестре ненавистников Василия Павловича Мишина (между прочим, большого доки, академика, члена-корреспондента, создателя бесчисленных, как побеги бамбука, монографий, учебников да и просто пособий по баллистике управляемых ракет дальнего действия и основам проектирования летательных аппаратов). Внешностью своей и характерами они, конечно же, менее всего походили на ангелов. И все-таки этим физикам, этим дряхлым конструкторам, отъявленным гипертоникам, носителям язв желудка и ужасных мешков под глазами, знакомым с микроинсультами, аритмией и подагрой воинственным руководителям подмосковных, ленинградских, саратовских, сибирско-уральских заводов, корифеям, съехавшимся 9 октября в Москву для воплощения самой дерзкой, самой нахальной идеи, которая когда-либо царила в человеческих головах, стоит пропеть героическую эту песню, этот хвалебный гимн! В день 9 октября 1967-го – обычнейший в череде подобных дней, – в день сует и «малых забот» мириад земных обитателей, все хлопоты и все думы которых были заострены лишь на том, как добыть себе хлеба насущного, как кого объегорить, как «пролезть в департамент», оттяпать, отнять, «наварить», сколотить состояньице, заиметь свой «свечной заводик», покрутиться, втереться, вылезти, получить «кашу с маслом», «оттереть от корыта» и проч., собравшаяся на «Лунный совет» «могучая кучка» готовила бунт против всех и всяческих на свете корыт и готовилась брать за шиворот человечество для того, чтобы запустить его в космос. Добавим: рвущие все свои жилы там, за океаном, не менее сварливые, злые, ершистые Годдарды, Брауны, Леи, Зингеры, Уипплы и Янги, почки, сердца и желудки которых были так же изношены, а в речах и высказываниях с избытком хватало подобной скептической желчи, достойны того же гимна! Эти безумцы тоже схватились за предприятие совершенно, казалось бы, безнадежное – попытались гигантским прессом всех своих ФАУ, «Викингов» и «Сатурнов» вдребезги разнести самое верное прибежище энтропии и смерти – закон земного тяготения.
И ведь все-таки разнесли.
В то же самое время в Москве, этажом намного ниже космического с его титанами, немыслимыми материальными средствами и задачами, от которых оторопели бы олимпийские боги, чуть ли не в подвале циклопического государственного здания два задерганных общей судьбой гражданина (стерва-судьба проволокла обоих через кащеевский ГУЛАГ и больше схожие с моргами тюремные больнички почти до расстрельной стены, но неожиданно пощадила и бросила на каких-то задворках) занимались проблемой ничтожной, шкурной, мелкой, самой что ни на есть обывательской, не имеющей ничего общего с величавым гигантизмом ракетостроения: один бывший зэк пробивал для себя в коммуналке комнату, другой помогал ему в этом.
Страдалец, мечтающий о двенадцати, десяти или, на худой конец, хотя бы семи московских «квадратах», прохромавший всю свою окаянную жизнь вторым Иовом (с той лишь разницей, что в ее тупиковом конце на него не только не просыпалось запоздалого утешения в образе тучных полей и милосердных жен, но, напротив, он был заколочен в гроб, именуемый Домом хроников, где и закончил мучения в смраде и невыносимом зубовном скрежете), высушенный, словно вобла, замороженный Колымой до стеклянного звона, звался Варламом Тихоновичем Шаламовым.
