Мы пересекли внутренний дворик, усеянный срезанными розами, в котором толпились надушенные, залитые вином друзья матери; они изумленно уставились на нас, и мы вышли из дома. Стояла ночь. Нас уже ждали пятеро рабов с паланкином, куда и положил меня старик. Последним, что я успела заметить, было нарумяненное лицо матери с потеками от слез, которая выглядывала из приоткрытой двери….
Пандус вывел путников на верхний этаж, где они принялись бесцельно бродить по лабиринту комнат. Нет нужды упоминать здесь о том, что, как им казалось, они видели в темных дверных проемах и слышали за металлическими дверьми с массивными и сложнейшими запорами, конструкцию которых они и не пытались постичь. Была там страшно запущенная библиотека с высокими стеллажами: некоторые свитки в ней, казалось, курились и дымились, словно папирусы и чернила, которыми они были написаны, содержали в себе семена всесожжения; в углах библиотеки стояли штабеля запечатанных ларей из зеленого камня и стопки позеленевших от времени медных табличек. Были там и инструменты – такие, что Фафхрд даже не дал себе труда предупредить Мышелова, чтобы тот к ним не притрагивался. В другой комнате стоял жуткий звериный запах, на ее скользком полу они заметили клочья короткой и невероятно толстой черной щетины. Но единственным живым существом, которое они узрели, был безволосый зверек, выглядевший так, словно он в свое время пытался стать медвежонком, и когда Фафхрд нагнулся, чтобы его погладить, тот скуля откатился в сторону. Была там дверь в три раза больше в ширину, чем в высоту, а в высоту она едва доходила человеку до колена. Было там окно, выходившее во мрак, но это не был мрак тумана или ночи, а между тем он казался бесконечным; выглянув наружу, Фафхрд разглядел идущие вверх проржавелые железные ступени. Мышелов размотал веревку на всю длину и выбросил ее конец из окна, но крюк ни за что не зацепился.
Однако самым странным и вместе с тем неуловимым впечатлением, которое оставила в путниках эта зловещая и пустая твердыня и которое усиливалось с каждой комнатой, с каждым извилистым коридором, было ощущение какого-то архитектурного несообразия. Казалось невероятным, чтобы такие опоры могли выдержать громадный вес каменных полов и потолков, и друзья были убеждены, что тут существуют какие-то контрфорсы и подпорные стенки – то ли невидимые, то ли существующие в совсем другом измерении, как если бы замок Туманной Мглы еще не полностью всплыл из некоего невообразимого, иного мира. Это ощущение усиливали и запертые двери, за которыми, казалось, не было реального пространства.
Путники двигались такими сумасшедшими проходами, что, несмотря на ориентиры, которые запечатлевались в их памяти, они совершенно потеряли чувство направления.
– Так мы никуда не придем, – в конце концов заявил Фафхрд. – Кого бы ни искали, кого бы ни ждали – старика или демона, – мы можем для этого побыть в первой зале с большой аркой.
Мышелов кивнул, они повернули назад, а Ахура добавила:
– Хуже там, по крайней мере, не будет. Клянусь Иштар, как верен был стишок старика! «Каждый покой – гнусно-склизкое чрево, каждая арка – прожорливый зев!» Я всегда вчуже боялась этого места, но никогда не думала, что найду такую запутанную берлогу с каменным мозгом и каменными когтями.
– Они никогда не привозили меня сюда, – продолжала свой рассказ Ахура, – и с той ночи, как я покинула дом, находясь в теле Анры, я была живым трупом, который можно где угодно оставить и куда угодно забрать. Думаю, они убили бы меня, по крайней мере настал момент, когда Анра точно сделал бы это, но его телу нужен был обитатель, да и моему телу тоже, когда он покидал его – Анра умел возвращаться в собственное тело и передвигаться в нем, когда был неподалеку от земель Аримана. В таких случаях меня чем-то опаивали, и я, совершенно беспомощная, находилась в Затерянном Городе. Мне кажется, что в это время они что-то делали с его телом – старик говорил, что хочет сделать его неуязвимым, – потому что, возвращаясь в него, я чувствовала, что оно сделалось более пустым и каменным.
Двинувшись вниз по пандусу, Мышелов вроде бы услышал в этой страшной тишине что-то вроде слабых стонов ветра.
– Я привыкла к телу моего брата – ведь большую часть из семи лет, что оно пролежало в гробнице, я пребывала в нем. Через некоторое время наступил черный миг, когда страх и ужас исчезли – я приучила себя к смерти. Впервые в жизни у моей воли, у моего холодного рассудка появилась возможность развиваться. Скованная физически, существуя почти без чувств, я стала приобретать внутреннюю силу. Я начала видеть то, чего не замечала раньше – слабые стороны Анры.
Ведь оторваться от меня напрочь он не мог. Цепь, которой он сковал наши умы, оказалась слишком прочна. Как бы далеко он ни уходил, какие бы ни воздвигал между нами преграды, я всегда могла видеть картины в какой-то части его мозга – очень смутно, как какую-то сцену, разыгрывающуюся в конце длинного, узкого и темного коридора.
Я видела его гордыню – рану, прикрытую серебристой броней. Я наблюдала, как его честолюбие вышагивает среди звезд, словно это драгоценные камни на черном бархате в его сокровищнице. Я ощущала, как свою собственную, его удушливую ненависть к ласковым и скаредным богам – всемогущим отцам, которые скрывают сокровища мира, улыбаются нашим мольбам, хмурятся, качают головами, карают; я чувствовала его бессильную ярость к оковам времени и пространства, словно все пяди расстояний, которых он не мог видеть и по которым не мог ступить, сцеплялись в серебряные кандалы у него на руках, словно каждый миг до и после его собственной жизни был серебряным гвоздем в его распятии. Я скиталась в продуваемых ураганами залах его одиночества, где мне удавалось увидеть красоту, которую он лелеял, – смутные, заманчивые формы, которые режут душу, как нож, а однажды я набрела на узилище его любви, где было совершенно темно и не видно, что ласкают там трупы и целуют кости. Мне стали понятны его желания – ему хотелось чудесных вселенных, населенных разоблаченными богами. И я познала его похоть, из-за которой он дрожал пред видом мира, словно это была женщина, и страстно стремился познать все его секретные уголки.
Когда я изучила брата достаточно, для того чтобы начать его ненавидеть, я, по счастью, обнаружила, что моим телом он владеет не так легко и отважно, как я. Он не умел смеяться, любить и рисковать. Вместо этого он робел, всматривался, поджимал губы, отходил назад….
Когда путники уже почти спустились по пандусу, Мышелову показалось, что стон повторился и на сей раз был более громким и свистящим.
– Они со стариком приступили к новому этапу обучения и поисков, которые забрасывали их в самые разные концы света; они надеялись, в этом я уверена, добраться до царства мрака, где их могущество сделается бесконечным. Я следила, как их поиски быстро продвигаются вперед, а потом, к моему восторгу, всякий раз оканчиваются ничем. Их протянутые руки чуть-чуть не дотягивались до следующей ступеньки мрака. Им обоим чего-то не хватало. Анра ожесточился и постоянно винил старика, что у них ничего не выходит. Они стали ссориться.
Когда я поняла, что Анра потерпел окончательный крах, я начала издевательски смеяться над ним, но не вслух, а мысленно. Отсюда и до звезд – нигде ему не было спасения от моего смеха, и он был готов убить меня. Но он не решался на это, пока я находилась в его теле, а я теперь научилась ему сопротивляться.
