Роман поднялся с жестких деревянных нар и прошелся по камере. Остановился напротив забранного металлической решеткой окошка, расположенного под самым потолком, и неожиданно, грустно улыбнувшись, подумал: «Служил, служил… до майора дослужился и вот накось — выкуси, даже родной отец от меня отказался… А я же невиновен! Слов нет, то, что мудак, — это так. Как мог в плен попасть к духам?! В телезвезду превратился… А теперь как бомж, даже своей фамилии сторонюсь! Что же делать?..» Найти ответ на мучительный вопрос «Что делать?» он не успел. Неожиданно лязгнули запоры на металлической двери, и в камеру заглянул прапор. Он осмотрел помещение, а затем крикнул в дверь: «Заводи!»
В сопровождении сержанта милиции в камеру вошел мужчина кавказской внешности лет тридцати, с небольшой бородкой и усами на худощавом лице. Прапорщик посмотрел на Ветрова:
— Получай, Иванов, напарника. Вдвоем веселее будет, извини, карт не дам, хотя понимаю, что в дурачка перекинуться — время ускорить. Но тебе лучше вспомнить свою настоящую фамилию и покаяться, пока не поздно… — и, мурлыча что-то веселое себе под нос, прапор направился к дверям, за ним поплелся и сержант. Захлопнулась дверь, лязгнули запоры, и в камере установилась тишина. Ветров кивнул на верхнюю полку:
— Твое место вверху, нижнее уже, как видишь, занял.
— Салам алейкум! — вдруг поздоровался новенький. — Меня зовут Мурат.
— Салам, — кивнул головой Ветров и назвал имя, которое значилось в милицейских материалах. — Я Сергей. Ты ингуш?
— Нет, чеченец.
— За что взяли?
— Приехал домой и взяли… У меня брат младший там… в горах.
— В банде?
— Он наслушался агитаторов и сбежал к ним, дурак…
— А ты почему не ушел?
— А кто матери с пятью детьми старшего брата помогать будет? Да у нас еще сестра девятилетняя есть. Я сейчас в доме старший.
— А где отец и старший брат?
— Отца местные так называемые милиционеры убили, затем эти сволочи сами в боевики подались. Старший брат пошел в моджахеды, чтобы убийцам отца отомстить, а власти не поверили. Начали жену брата, нас с матерью на допросы таскать, домой на бэтээрах приезжать: «Скажи, где банда… скажи, где банда?» Один раз жена старшего брата из районного центра после очередного вызова и допроса возвращалась, как раз снег выпал, вот она и поскользнулась…
— Что, ногу сломала?
— Если бы… в пропасть упала. Только через четыре с лишним месяца нашли…
— А почему же младший брат пошел мстить и за что?
— Да дурак он, несмышленый еще. Четырнадцать с половиной лет ему. Приехали к нам в село эти борцы за веру. Все в новеньком камуфляже, с автоматами, в американском снаряжении… Ходили по домам, агитировали, продукты забирали… Вот мой брат и поддался на агитацию.
— Так тебя за это посадили?
— Если бы, — грустно улыбнулся Мурат. — Они же меня подозревают в пособничестве… Шпионом моджахедов называют…
— А что это у тебя на лице — ссадины?
— Они же не только языком разговаривают… Считают, что кулаками лучше всего с людьми беседовать…
— Ясно. А как ты себя чувствуешь? Хочешь, я лягу на верхние нары?
— Не надо, спасибо! У меня больше душа болит, чем синяки. Мама, бедная, может не выдержать. Совсем одна осталась с шестерыми детьми.
Ветров взглянул в окошко. Во дворе уже стало темно, и тусклый свет маленькой, под самым потолком, лампочки, темные шершавые стены, покрытые толстым слоем пыли, прикрепленный к бетонному полу табурет, двухэтажные нары не вызывали приятных эмоций.
Ветров предложил:
— Ну что, Мурат, давай будем устраиваться? Впереди длинная ночь, мечтай — сколько хочешь.
— Они что-нибудь на ужин дают? Я со вчерашнего дня, как взяли меня, ничего во рту не держал.
— Да, ты прав. Сейчас принесут по граммов двести хлеба и по кружке чаю, правда, без сахара. Я совсем забыл об этом так называемом ужине. — Ветров уселся на своих нарах и предложил: — Присаживайся, скоро официанты придут.
Они некоторое время молчали, а затем Мурат спросил:
— А ты за что сидишь? Ты же не местный, скорее всего, из России?
— Ты знаешь, браток, пожалуй, наши судьбы схожи. Я тоже, можно сказать, свой среди чужих или, точнее, чужой среди своих.
— А как ты оказался здесь?
— Искал кое-кого, с кем рассчитаться должен…
— Месть?
— Ты знаешь, не совсем месть, хотя что-то общее с местью есть, конечно.
Мурат молча кивнул головой и начал осматривать камеру. В этот момент лампочка неожиданно погасла, и наступила полная темнота. Ветров будничным голосом пояснил:
— Это здесь часто бывает.
— Да, это бывает. Электричество же издалека подается, — поддержал Мурат, — бывает авария, бывает, боевики опору подорвут.
В этот момент послышался лязг металлических запоров, и двери раскрылись. В дверях с фонариком в руках появился милиционер, за ним с зажженной керосиновой лампой — второй. Тот, который был с фонариком, приказал Мурату:
— Оторви свой зад от табурета, на него ужин поставим.
Он поставил на табурет две алюминиевые кружки, от которых шел пар, а тот, что с керосиновой лампой, положил на листке бумаги два похожих на толстые блины лаваша. Милиционеры были не те, что привели Мурата, и, когда один из них случайно осветил лицо Мурата, из его уст вырвался вскрик:
— Мурат! Ты? — но милиционер, тут же поправляясь, изменил интонацию. — Ты Мурат, я спрашиваю?
— Да, я.
Милиционер перевел луч фонарика на лицо Ветрова:
— А ты Иванов Сергей?
— Да.
— Ясно.
Милиционеры вышли, а в душе Ветрова появилось недоверие к новичку. «Мурата явно узнал мент, а затем попытался исправить свою оплошность… Не подсадная ли утка этот мужик? Надо быть осторожным… Запросто могут подсадить кого-либо из своих, чтобы выпытать…»
Они в полной темноте поужинали, и в этот момент загорелась электролампочка. Мурат, явно повеселев, сказал:
— Смотри, каким ярким свет после темноты кажется.
Ветров, устраиваясь на своем ложе, сказал:
— Ты как хочешь, а я буду спать.
Мурат возбужденно сказал:
— Понимаешь, меня явно милиционер узнал… А кто он, не знаю, я же из-за темноты его лица не видел… Сергей, ты обратил внимание, как он воскликнул «Мурат»?
— Нет, не обратил, — безразличным тоном ответил Ветров, а Мурат прошелся по камере и, размышляя вслух, произнес:
— Это был точно чеченец, хотя и говорил по-русски… Если он меня знает, значит, я могу его попросить, чтобы маме записку передал. Мне ее надо успокоить, ей нельзя с ее сердцем волноваться.
