– Только что дала ей сильнейшее обезболивающее, – сообщила сестра. Она бросила короткий взгляд на Михаила. – Держитесь.
– Спасибо, – сказала Синильда.
Медсестра со вздохом опустила голову и пошла прочь по коридору, а Михаил вслед за Синильдой торопливо вошел в палату.
Сердце его сжалось: на просторной больничной постели в самой середке лежала, едва не потерявшись в таком громадном пространстве, очень исхудавшая девочка лет пяти-семи с абсолютно лысой головой, вся бледная настолько, что почти прозрачная.
Она всмотрелась в подбежавшую к ней Синильду, слабо улыбнулась бескровными губами.
– Сестричка…
Синильда перехватила ее слабую и тонкую, как стебелек, руку и уложила обратно.
– Лежи-лежи. Сейчас не больно?
– Нет, – прошептала девочка. – Уже не больно.
Михаил придвинул Синильде единственный стул, а когда та села, остался за ее спиной, рассматривая этого человеческого ребенка со щемящей жалостью и сочувствием, хотя и вроде бы глупо так чувствовать, ежедневно таких вот детей умирает около ста тысяч, как было сказано в какой-то их телепередаче.
Но они где-то, а этот беспомощный ребенок здесь, ей страшно и одиноко, хотя сестра сидит рядом и держит за руку, но все равно одиноко, потому что уходить из этого мира только ей, только ей…
Повинуясь чему-то человеческому в его теле, он обогнул стул и подошел к больничной койке вплотную. Девочка подняла на него не по-детски серьезный взгляд.
– Я плохо вижу, – прошептала она, – ты кто… ангел?… Это за мной?
Синильда промолчала, глядя в ее лицо с печалью и любовью, Михаил чувствовал, с каким усилием она удерживает слезы, чтобы не огорчать младшую сестренку.
– Да, – ответил Михаил, – тебя там ждут… Такие же чистые и невинные души…
Она слабо улыбнулась и, вытащив бледные пальчики из ладони сестры, протянула руку в его сторону, все еще слабо щурясь.
– Тогда… я готова… Синильда, я очень люблю тебя…
Михаил в полной растерянности взял ее крохотную ладошку, более тонкую и хрупкую, чем первый тонкий лед на озере, почти такую же холодную и безжизненную.
Рядом Синильда все-таки не выдержала и зарыдала, уткнувшись лицом в подушку рядом с головой сестренки.
Михаил держал эти тонкие пальчики, уже почти мертвые, а девочка смотрела ему в глаза и светло улыбалась, чисто и невинно, никого не обвиняя в своей смерти, ни на что не жалуясь, и заботит ее больше всего, как он потрясенно ощутил, что сестра будет плакать, родителей ее уход из жизни просто подкосит…
– Ты хорошая, – произнес он с трудом, – ты чистая и светлая… ты должна жить…
Она сказала слабеющим голосом:
– Позаботьтесь о моей сестре…
– Ты должна жить, – сказал он, в груди чаще застучало сердце, он повторил: – и пусть болезнь тебя покинет…
В груди стало так горячо, словно из сердца толчками пошла не горячая кровь, а расплавленное железо, прокатилось по его руке и там исчезло, а пальцы девочки покраснели, затем эта краснота прокатилась по руке до плеча, а оттуда очень медленно поднялась по тонкой и почти прозрачной шейке и одновременно пошла растекаться вниз, воспламенив тонкие косточки ключиц и опускаясь все ниже и ниже.
– Я знаю, – проговорил он с болью, – что я делаю… но, Господи, ты по просьбе Адама взял у него семьдесят лет жизни и отдал их Давиду, когда тот был умирающим младенцем… возьми мою жизнь, возьми все, что во мне есть, только пусть эта девочка живет…
Сильный удар изнутри сотряс все его тело, он вздрогнул, ощутив, что вмешался в естественный ход вещей. У Творца все просчитано, и сейчас Его доверенный воин нарушил гармонию, что вызовет даже не сильнейший всплеск, а нечто гораздо хуже.
Только сейчас увидел в дверном проеме медсестру, что прижалась к косяку и смотрит непонимающими, но полными сострадания глазами.
Он опустил взгляд на девочку, едва слышно коснулся ее лба губами.
– Отдыхай… Закрой глаза и спи.
Синильда все еще тихонько плачет, уткнувшись в подушку, одной рукой обхватила тоненькое тельце сестренки.
Михаил бережно опустил тоненькую ручку девочки на одеяло, а сам крепко взял Синильду за плечо.
– Все, – сказал он твердеющим голосом. – Уходим.
Она подняла голову, на щеках мокрые дорожки от слез, спросила прерывающимся голосом:
– Что… Почему?
– Потом расскажу, – ответил он. – К сестренке завтра заскочишь.
Она поднялась на ноги, но не сдвинулась с места.
– Но она же…
– Спит, – досказал он. – До завтра ничего не случится.
– Правда? – спросила она с недоверием и надеждой. – Ты раньше был врачом? Что-то вспоминаешь?
Он ухватил ее за руку и потащил к выходу, медсестра отстранилась, давая им дорогу, но из палаты не ушла. Синильда оглянулась, но сестренка уже спала, в самом деле спала, и она послушно дала себя вывести в коридор.
Михаил увлек ее в сторону грузового лифта, там как раз заканчивали заносить пустые бутыли из-под растворов. На них посмотрели с неприязнью, но спорить не стали, вместе опустились на первый этаж, а там Михаил чуть ли не бегом потащил Синильду к стоянке такси.
– Да что случилось? – спросила она в испуге.
– Уезжаем отсюда срочно, – велел он. – Объясню по дороге.
Машина уже выехала на улицу и вклинилась в напряженный грузовой поток, а он помалкивал, не зная, как объяснить, да и надо ли объяснять, наконец, перехватив ее вопрошающий взгляд, сказал скупо:
– Азазель объяснит лучше. Он вообще может объяснить все на свете.
Она буркнула недовольно:
– Хорошо. Но ты уверен…
– Что малышка заснула? Да, и нам лучше ее не беспокоить. Во сне организм борется с болезнями лучше.
Она тяжело вздохнула.
– Опоздали. Меньше бы я занималась собой…
– Не все потеряно, – заверил он. – Просто подожди до завтра.
Азазель разлегся на диване, сытый и довольный, на вбежавших в комнату Михаила и Синильду посмотрел с ленивой усмешкой.
– Ух вы какие… резвые!.. Конечно, хотите есть и пить, у меня ничего не готово. Верно, Сири?
Тоненький голосок возразил:
– Все готово, как и было приказано.
– Эх ты, – сказал Азазель с укором, – что ж ты сразу выдаешь? Учу прикидываться, учу, а ты… эх, не быть тебе женщиной.
– Врать нехорошо, – ответила Сири с достоинством. – Неприлично, а иногда и наказуемо. Готовы салаты, это полезно, мясные блюда, это вкусно, и твои любимые пироги, от которых ты никак не разжиреешь, что совсем непонятно…
